Усадьба у края болот
Шрифт:
Бежал он до деревни, ног под собой не чуя, да поздно, никого спасти не сумел, и лишь кричал, рвался из удерживающих его сильных рук соседских мужиков. Как выжил тогда, бог весть, но минуло. Не прошло, нет, но Савелий как-то научился жить с болью, притерпелся к ней, приняв в душу как нечто постоянное и незыблемое. Лишь иногда, в моменты подобные этому, вдруг накатывало, боль вырывалась, заполняя собой всё его существо, выжигала до донышка, оставляя пепел и пустоту, и снова приходилось Савелию возрождаться из пепла, снова учиться жить.
Что
– Савелий, что с тобой? – спросил обеспокоенно.
– Пить хочу… – и припал к воде, пил долго и жадно, а напившись, отступил на шаг, наклонился и вылил воду из ведра себе на голову.
Полегчало. Боль притаилась, но совсем не ушла, обещая явить себя снова, но хоть не сейчас, уже хорошо.
– Неужто жарко? – усмехнулся Кузьма. – На дворе осень поздняя. День-другой и заморозки пойдут.
Савелий не ответил. Говорить сейчас, всё равно, что подвиг совершать – язык словно распух во рту, не ворочался, да и слова растерялись, лишь пульсировала в висках нарастающая боль. Домой. Ему нужно к себе. Там станет легче. Он сможет дать волю чувствам и отпустить свою боль гулять по болоту. Не навсегда, лишь на время, позже она вернётся. Она всегда возвращается.
После той страшной ночи Савелий стал скрывать целительский дар, более того, после погребения семьи ушёл из родной деревни. Что ему делать там, где люди безжалостно расправились с его семьёй, а жизнь самого Савелия исковеркали так, что не собрать боле? Он хотел отомстить. Ответить злом на зло, но забылся на рассвете тревожным сном, и увидел отца. Тот сидел на завалинке перед домом, чинил валенки большой иглой, светило солнце, и отец щурился, улыбаясь. Вот остановились натруженные руки, замерла игла, отец поднял голову.
– Ты, сына, не серчай на них, не надо. Пусть их грех с ними останется, на себя его не бери. Тебе душу свою сохранить требуется.
– Да как же, батька? – упав на колени перед отцом, проговорил Савелий, – Они же вас… убили. Как же мне с этим жить?
– Они вместе с нами души загубили свои. Всё то бесценное, что имели, грязью облили, не отмыться теперь вовек. А ты, ежели мстить начнёшь, чем от них отличаться будешь? Нет, Савка, не твой это путь. Твой светлый, и ежели другим пойдёшь, нам с Любавой да Васятке тяжелый груз вручишь.
– Как так, батя?
– А в том суть, сына, что все деяния людские на род отпечаток накладывают. И страдают от того не только живые, но и те, чей земной путь завершён. Твоя доля, Савка, людей спасать, а не убивать, тем и живи дальше.
– Да как же жить без вас? – совсем растерялся Савелий, не понимая и половины из того, что сказал ему отец, – Я не сумею…
– Всё пройдёт, сынок. Боль утихнет, дай только
Сказал и растворился в ярких солнечных лучах, а Савелий проснулся на лавке в соседском доме, вскинулся, выглянул в окно, не понимая, где сон, а где явь. Вместо солнечного утра за оном стоял туман, но и сквозь него отчётливо пробивался чёрный остов сгоревшей избы…
Четыре года прошло с той поры. А он до сих пор видел их во сне и просыпался иной раз с криком, осознав, что это всего лишь сон. Морок, навеянный болью, прочно угнездившийся в сердце. Не истребить её, не изжить.
Не стал он тогда мстить, так и ушёл из деревни, унося лишь инструменты в заплечном мешке, ибо ничего больше у него не осталось. С тех пор так и не нашёл Савелий себе пристанища. Скитался, останавливаясь на зимовку в местах подобных этому, плохих местах, гиблых. Он старался помочь, очистить землю от нечисти, от того, что убивало её, но с тем, что жило в болоте и всё ближе подбиралось к усадьбе, сладить, ох, как непросто будет. Не доводилось ещё Савелию сталкиваться с подобным злом, оно будто жило здесь веками, и всё дышало им, отравляя и землю, и воздух, и воду… Сдюжит ли? Сможет ли найти источник тьмы и понять его суть? Пока он не мог разобраться, но ночами работал в мастерской над зеркалом, вкладывая в него частичку себя, своего мастерства, своей сути…
И теперь он был не один. Чёрный котёнок всё время находился рядом. Наблюдал за работой, спал рядом, приносил на порог мышей… Друг верный, не предаст. И кто кого спасал от одиночества, уже неважно. Савелий, поклявшийся однажды, никогда не ослаблять себя привязанностями, за несколько дней прикипел к кошачьему ребёнку всей душой. К нему, да ещё к меньшому сыну барина – Алексашке, повадившемуся прибегать в мастерскую.
Так и проводили они глухие вечера втроём. Савелий работал, Мальчонка наблюдал и примерялся к инструментам, терзая выданную мастером дощечку, а котёнок либо спал, свернувшись на детских коленях, либо смотрел жёлтыми глазами за работой мастера, а затем начинал ловить и гонять по мастерской золотистые стружки. Тогда-то Савелий с удивлением обнаружил, что вовсе не разучился смеяться…
Вечером он провожал мальчика до дому, возвращался и подолгу ходил у края болота, пытаясь понять, что же таит в себе оно? Болото вело себя по-разному. Иной раз тихим казалось, а иногда в нём будто омуты кипели, выдувая наружу крупные пузыри. Пузыри лопались, распространяя по округе запах сероводорода, а воронки, образующиеся после разрыва пузыря, быстро затягивались тягучей болотной водой. Но не поднимало головы лихо, будто чувствовало в Савелии врага, таилось до поры где-то в глубине бездонных омутов, и лошади – предвестники беды не показывались больше. Вот только всё чаще окутывал болото плотный туман, тянулся языками-щупальцами по земле, опутывая деревья и валуны на берегу, окутывали избу и мастерские. Иной раз, открывая дверь поутру, ничего не мог разглядеть Савелий, даже пальцы вытянутой руки скрывал туман. И Савелию, повидавшему в своей жизни немало, становилось не по себе.