Ущелье Вверхтормашки

Дюрренматт Фридрих

Наоборот. Он писал постоянно, писал, когда вслух декламировал стихи, писал, когда пил, писал даже во время школьных уроков, вырывал листки из блокнота и отшвыривал их в сторону, они валялись повсюду – в школе, на улице, в лесу за пансионатом на другой стороне ущелья. Но писал он лишь отдельные фразы, которые называл «Опоры мысли», такие, например, как: «Математика – зеркальное отражение меланхолии», «Физика имеет смысл лишь как каббала», «Человек придумал природу», «Надежда предполагает ад и его создает», иногда записывал и отдельные слова, например: «Ледоставня», «Апокалипсо», «Сапогоня», «Автоматерь». Иногда приезжал его издатель, энергичный, спортивного вида мужчина. Он собирал листки, подобранные и сохраненные школьниками, – на этих записках они могли немного подзаработать. «Опоры мысли» были уже изданы в пяти томах. Критики были в восторге, лишь один из них утверждал, что Конрадин

Цаванетти четырнадцати лет может до того точно воспроизводить почерк Фронтена, что автором многих фраз (например: «Учителя даже пускают газы на чистом немецком», «Сверху пьют, снизу стишки пописывают») является, скорее всего, этот шалун. Издатель объявил о новом романе Фронтена, тот опроверг это сообщение и стал еще более ярым мизантропом. Его коллеги по писательскому союзу называли его «Рюбецаль из ущелья Вверхтормашки». Когда в деревню наезжали критики, Фронтен исчезал, в журналисток он молча упирался взглядом, а если одна из них ему нравилась, он тащил ее в свое жилище, валил на кровать, овладевал силой, а потом прогонял прочь, так и не сказав ей ни слова. Собрание деревенской общины вновь и вновь не утверждало его в должности учителя. На его уроках все ходили на голове. Если он писал, а ученики поднимали слишком большой галдеж, он прямо с ноги швырял в класс один из подбитых гвоздями и вечно не зашнурованных башмаков. Как-то раз башмак попал в Эльзи – шрам у нее на лбу все еще был виден. Ученики с грехом пополам овладевали чтением, письмом и таблицей умножения. Но поскольку другого учителя найти не удавалось, он оставался и продолжал писать и пить. Кроме того, он был полезен деревне в роли писаря.

Староста относился к нему приязненно, хотя Фронтен говорил на правильном литературном языке, а старосте этот язык давался с большим трудом. Он поднялся на второй этаж, где над классной комнатой жил Фронтен. Тот сидел за столом в кухне, рядом стояла наполовину опорожненная бутылка рома. Он писал.

Староста сел к столу напротив него. Фронтен налил себе рому, продолжая писать, потом поднял глаза, открыл окно, выбросил в него все, что написал, закрыл окно, достал вторую рюмку, поставил ее на стол перед старостой, наполнил ромом и вновь сел.

– Ну, рассказывай, – сказал он и внимательно выслушал старосту, который подробно изложил свои заботы.

– Претандер, – сказал Фронтен, – в это дело я не хочу вмешиваться. Тебя интересует судьба собаки. А я ненавижу собак. Гете тоже ненавидел собак, он даже ушел с поста директора театра из-за того, что в нем должна была выступать и потом действительно выступала собака. Возможно, Мани – исключение, возможно, этот пес – поэтическое создание, вроде Мефистофеля в образе пуделя. Но спасти его уже не удастся. Слишком сильно он впился зубами в свою жертву. Правда, я не могу поклясться, что он вцепился именно в тот зад, в какой следовало, потому что в такой свалке было не разобрать. Выбрось распрю с пансионатом из головы. Что Эльзи – девка не промах и охоча до мужиков, это факт, и что зад сторожа пострадал, это тоже факт, а факты лучше не трогать.

– О какой свалке ты говоришь? – спросил староста.

– Я в то утро в лесу за флигелем декламировал стихи:

И милый лебедь,Пьян поцелуем,Голову клонитВ священно-трезвую воду,

– ответил Фронтен, – которые сами по себе бессмысленны, ибо лебеди не целуются, а отвратительный эпитет «священно-трезвая» совершенно не вяжется с прозрачной водой озера. Но еще бессмысленнее то, что произошло на моих глазах в пансионате перед дверью в кухню. Ох, Претандер, Претандер.

Он умолк, налил себе еще рому и продолжал молча сидеть.

– Что же? – спросил староста. – Что же ты видел?

– Они валялись в луже молока, – ответил Фронтен. – Эльзи, два парня и пес. Я слышал дикие нутряные вопли, долетавшие в лес высоко над пансионатом. Похоже на Вальпургиеву ночь, хотя на дворе было утро.

Он опять налил себе рому.

– Но ты, Претандер, не вмешивайся. Эльзи как-нибудь сама справится. По чести сказать, ей даже и справляться-то нет нужды, она сильнее нас всех. А пес – это правда, что он к тебе сам приблудился?

– Он просто случайно забрел в наше ущелье, – ответил староста.

– Как и я, – ввернул Фронтен. – Я тоже случайно забрел в ущелье Вверхтормашки. А что еще остается делать в этой стране, староста, как не осесть здесь?

Потом он сидел, уставясь в одну точку перед собой, забыв о старосте и не замечая, слушает ли он его еще или уже ушел. Вдруг подошел к окну, распахнул его и крикнул: «Проклятая госпожа фон Штейн!»

Староста был слишком крестьянином, чтобы выйти из себя из-за возможного насилия над Эльзи, но той не было шестнадцати, и, значит, имело место развратное действие, как сказал Лустенвюлер, поэтому староста сердился на себя за то, что не подал жалобу на обидчика. В действительности же он тревожился только о псе, на которого могли свалить всю вину, что и произошло на самом деле. Теперь нужно было спасать пса. Эльзи, слава богу, и впрямь изнасилована, школьный учитель видел это своими глазами. Но поскольку староста был крестьянского склада, он не особенно торопился с подачей жалобы и только в конце февраля поехал с почтовой машиной в соседнюю деревню, а оттуда поездом, останавливающимся у каждого поселка, в столицу кантона. Он попросился на прием к начальнику кантонального управления – тот обязан выслушивать любого деревенского старосту своего кантона, хотя их больше двух сотен. Но уж деликатничать с ними было вовсе не обязательно.

– Претандер, – набросился на старосту начальник управления, которому подчинялись также юридическое и полицейское ведомства кантона, прежде чем староста вообще успел открыть рот и изложить свою просьбу, – эта история мне слишком хорошо известна, у меня уже давно лежит на столе требование арендатора пансионата о возмещении ущерба, твой окаянный пес разделал под орех его сторожа и все еще бегает на свободе, а этот бедолага все еще не может сидеть, известная часть тела у него разорвана в клочья, и сомнительно, удастся ли ее вообще подштопать. Доходит до тебя, Претандер? Ты даже представить не можешь, что тебе светит. А я тебе добра желаю. Прояви добрую волю и пристрели пса.

– Пускай добрую волю проявляют эти типчики из пансионата, – возразил староста. – Они изнасиловали Эльзи, а Мани только защищал ее.

– Изнасиловали? – опешил начальник управления. – Это кто же? Ночной сторож?

Это у него же зад разодран в клочья.

– Нет, Эльзи изнасиловал кто-то другой, – сказал староста. – А Мани вцепился в сторожа по ошибке.

Начальник управления наморщил лоб.

– И об этом ты сообщаешь только теперь? – спросил он.

– Я думал, что Мани ничего не будет, если я об этом не сообщу, – пояснил староста.

Начальник откинулся на спинку кресла.

– Претандер, – сказал он, – нам с тобой нет нужды обманывать себя, у девушек в этом возрасте бывают самые неприличные фантазии.

– У меня есть свидетель, – ввернул староста.

– Вон оно что, есть свидетель, – машинально повторил начальник управления. – Кто же это?

– Учитель Фронтен, – ответствовал староста.

– Ах, этот сочинитель! Так-так, значит, сочинитель, – протянул начальник управления. – Если ты хочешь подать жалобу на развратные действия, тебе следует вручить ее вашему участковому полицейскому, он доложит о ней прокурору, а тот сообщит в суд вашего округа.

– Значит, все начинать с начала? – возмутился староста.

– Порядок есть порядок.

– Хорошо, я подам эту жалобу, – сказал староста.

– Претандер, – опять принялся за свое начальник, – ты упрям как осел и собираешься впутаться в историю, которая и для тебя, и для всего вашего ущелья добром не кончится. Не могу сказать, почему. Ты-то полагаешь, что если я – начальник управления кантона, да еще и возглавляю суды и полицию, то знаю все дела лучше, чем ты. Ни черта я не знаю! Уверяю тебя, староста, наша страна – самая загадочная страна в мире. Никто не знает, кому что на самом деле принадлежит и кто с кем играет, чьи карты в игре и кто тасовал колоду. Мы делаем вид, будто живем в свободной стране, причем не уверены даже в том, принадлежим ли мы еще самим себе. История с Эльзи и твоим псом мне совсем не нравится, а уж от укушенного в зад ночного сторожа просто жуть берет. С каких это пор ночной сторож позволяет кусать себя в зад? А потом – этот барон фон Кюксен! Разве такой титул вообще существует? Вдобавок он еще и житель Лихтенштейна. А тамошним жителям угодно считать себя одновременно и австрийцами, и швейцарцами, а кроме того – еще и лихтенштейнцами. Но что понадобилось этому лихтенштейнцу в вашем ущелье? За этим кроется что-то такое, до чего мы лучше не будем докапываться, ведь и в сейфах наших банков мы тоже не роемся. Пусть тайное остается тайным. И судебное разбирательство ничего не изменит. Не подавай жалобу, даже если все, что ты рассказываешь, – чистая правда. Девичья невинность все равно когда-нибудь пойдет прахом, а с этим лихтенштейнским бароном я сам поговорю и готов держать пари, что он тоже заберет свое заявление. Только пса тебе все же придется пристрелить. Я, как глава полиции, вынужден это потребовать. Весной опять откроется «Приют нищеты», и из-за твоего Мани в опасности окажутся куда более ценные зады, чем задница сторожа.