Ушаков
Шрифт:
Солнце начало уходить за горы, когда капитан Кикин выхватил шпагу и приказал горнисту протрубить сигнал ко всеобщей атаке. Напор десантников был неудержим. Бросая раненых, лошадей, оружие, французы бежали. На батарею истерзанные гренадеры возвращались молча, турки и албанцы переругивались из-за захваченных на поле сумок и оружия. Капитана Кикина на шинели вынесли на холм и положили у пушечной станины. Он, зажимая рукой рану, огляделся и захрипел, увидев поднимающегося вместе с морским десантом Ушакова.
— Ну вот и сдюжили, господин вице-адмирал, а теперь и подавно. Вон с вами какой сикурс идет.
— Спасибо, братцы, за службу доблестную. Молодец, Кикин! — Адмирал пожал слабеющую руку капитана. — Нам эту батарею никак нельзя отдать. Без нее никакой виктории здесь, у Корфу, не одержим.
На холм трусцой поднимались все новые и новые солдаты и моряки. Крепость угрюмо молчала. Батарея наутро заговорила снова. Через несколько дней восстановили батарею и на юге. Шабо был в унынии,
Осада. Зима 1799 года
Ушаков все туже затягивал петлю вокруг Корфу. Полукольцом расположил корабли, высадил десантные войска на берег, возводил батареи. Знал: не успеет к весне — выскользнут французы. Того хуже — соберутся в Анконе или Бриндиги, высадится их несколько тысяч из Италии, и тогда неизвестно, кто у кого будет в осаде.
Анкона ему чуть не во всех снах снилась. Высылал туда корабли для разведки и патрулирования, призывал своих капитанов бдеть неусыпно. Союзных турок пытался все время взбудоражить, держать в относительной готовности. Резкий разнос учинил Ивану Андреевичу Селивачеву, командовавшему кораблем «Захарий и Елисавета», не посчитался с тем, что тот ревностно служил последнее время. Специальный ордер направил, объявил «неудовольствие» за то, что выпустил капитан из французской гавани судно без специального досмотра. А ведь «фальшивости» и «письма секретные» провезти на таких кораблях можно легко. Все другие суда проверялись личной адмиральской службой, которая обнаруживала все подозрительное, когда «даже шпионов матросскою одеждою провозят», письма, донесения разные. Приказал «настрожайше... иметь бдение и крайнюю осмотрительность и никаких судов без строгого осмотра не пропускать». Командующему акатом «Св. Ирина» лейтенанту Влито и шебеки лейтенанту Ратманову предписал патрулировать днем и ночью и не допускать, «чтобы никакое судно, особо подле берегов, ни в одну, ни в другую сторону не прокралось...».
Однако не во всем управлялись его капитаны. Да и, правду сказать, было нелегко. Холодные северные ветры бросали охапками ледяные брызги на палубу. С намокшими парусами трудно было управляться, трудно было брать рифы и ставить лиселя. А главное, не хватало харчей. И не то чтобы вдосталь, а бывали дни, когда выдавали всего по два сухаря с обещанием скоро накормить досыта. Обещаний этих надавали капитаны много, а муки и мяса все не было. Может быть, от этого холода и голодухи приустали глаза у дозорных на «Захарии и Елисавете», ослаб слух, когда перекликались с догонявшим французов акатом «Ирина» и влепили заряд в свою же шебеку «Макарий». Взятый шебекой в плен французский корабль воспользовался суматохой и улепетнул в крепость. А «Захарий и Елисавета» еще раз ударил по парусам и реям шебеки, разбив рангоут и порвав все снасти. И смех и грех — по своим бьют. Но больше, конечно, грех, и Ушаков отозвал Селивачева с южной части пролива, пообещав «таковую неосторожность исследовать и исполнение учинить как должно». Один недоусердствовал, а второй же рвался в бой опрометчиво, непродуманно, подставляя бока. Пришлось в канун Нового года отчитывать храбреца Шостака и даже направить ему грозный ордер, в котором сделать выволочку. Шостак, преследуя французский корабль, бил по нему точно, метко и смертоносно. «...Действие фрегата артиллериею... по известию ко мне дошедшему из крепости, — писал в ордере Ушаков, — было хорошо, из крепости видели, что многие выстрелы ваши были действительны и прямо в корабль и на корабле заметна была великая тревога...» Но не хвалил Шостака адмирал, а ругал... «Крайне сожалею... как вы допустили... фрегат вам вверенный быть под крепостью почти вплоть подле берега, даже под картечными выстрелами, фрегат подвергли вы совсем пропасти, бог один только спас вас чудесами, что крепостными выстрелами вас не потопило» (выделено мною. — В. Г.). Адмирал берег свои корабли для основного удара, он не мог позволить преждевременно рисковать ими даже такому отчаянному смельчаку, как Шостак.
До прихода основной эскадры хозяином вокруг крепости был 74-пушечный французский корабль «Женеро». Быстроходный, обшитый медным листом, он имел дальнобойную, или, как говорили тогда, «длинного чертежа» артиллерию. «Захарий и Елисавета», «Богоявление Господне», «Св. Троица», а особенно «Св. Павел» утихомирили резвость линейного корабля. Он все чаще отстаивался под укрытием крепостных батарей или рыскал между Корфу и Видо, как бы выискивая щель в цепи кораблей, окруживших остров. И нашел-таки. Вечером 26 января с русской полугалеры сделали пушечными ракетами сигнал, что означало — мимо прошли французские корабли. Вычернив, чтобы быть незаметным, паруса, воспользовавшись сумерками, «Женеро» скользнул в стык между русскими и турецкими кораблями, подгоняемый крепким южным ветром. Русские корабли, что стояли рядом, были тихоходны, а быстроходный турецкий фрегат с места не сдвинулся, то ли заважничал и ждал приказа от своего адмирала, то ли команду не собрал. Так и ушел в ночной туман «Женеро». Досадно, что упустили. Но нет худа без добра. На 74 пушки мощь гарнизона уменьшилась, да и несколько сот моряков убыло. Однако Павел I, получив донесения о бегстве корабля, разгневался. А следовало бы посмотреть более спокойным и трезвым взором на события. Ведь главная-то цель — Корфу — еще не была достигнута, и для этого из Петербурга многое следовало бы сделать.
Федору Федоровичу с первых дней было ясно, что крепость с наличными силами и вооружением не взять. Не было осадных орудий, мощных гаубиц, лестниц штурмовых, подкопщиков умелых, способных фугас заложить. А главное, не было войск, которые превосходили бы числом осажденных. В письме вице-президенту Адмиралтейств-коллегии графу Кушелеву он писал: «...войск, к высаживанию десанта на эскадрах наших весьма недостаточно, если бы с начала прихода нашего к Корфу, хотя один полк был со мною рассийских войск, многое успел бы я уже сделать со оным, даже надеялся бы по сие время принудить к сдаче крепости...»
Вот и продолжает он просить войско от турок, от пашей, от Али-Тепелены. Но дело продвигается мало. Турецкие войска и албанцы прибывают без снаряжения, без продовольствия. Единой дисциплине они не подчиняются, пытаются промышлять в греческих деревнях. Французы делают успешные вылазки. Все это приводит к тому, что «жители острова Корфу, — отмечает Ушаков, — начинают уже колебаться сумнением».
Да, войск не хватало. А ведь нападающих по всем законам военного искусства должно было быть в несколько раз больше, чем обороняющихся. Число же войск в Корфу, считай, увеличивалось и от непробиваемости стен еще вдвое. Перекрыть их можно было только искусно, скорее даже гениально организовав осаду и штурм.
Ушаков и искал днем и ночью ходы для завершения главной части своей военной экспедиции. Еще до подхода основной части эскадры он почувствовал, что ключом ко всей обороне Корфу является остров Видо. Расположенный напротив крепости, он был ее защитным бастионом, а в случае взятия противником — дулом, направленным в грудь Корфу.
Французы время на Видо не теряли, рыли траншеи, и вскоре островок ощетинился пятью батареями. Большой же остров был в напряженном ожидании: что предпримет русский адмирал? Ушаков же в декабре и январе ждал и надеялся. Ждал подхода кораблей, подвоза боеприпасов, присылки осадных орудий, продовольствия. Надеялся, что вот-вот тысячи алипашинцев, обещанных по договору Портой, появятся на островах. Постепенно становилось ясно, что ничего или почти ничего он не дождется. Надо было исходить из того, что есть. Да, Видо — ключ, но крепость надо поджигать со всех сторон. Пусть французы ожидают атаки и с суши. Еще в ноябре русские солдаты и моряки вытащили на гору у села Мандуки два единорога, одну гаубицу, две мортиры и несколько полевых пушек. Первые выстрелы смели наблюдавших из-за южной стены французов. Заахали единороги, запрыгали по крышам бомбы от мортир. Это была уже не демонстрация мускулов, а ощутимые удары.
У северной же стены жители двух деревень Баницы и Горицы, куда французы наведывались, дабы пополнить свои запасы продовольствия, взялись сделать такую же батарею на высоком холму у церкви св. Пантелеймона. Сил в этот момент у Ушакова не было, но те «собравшись во множестве, просили неотступно, чтобы для воспрепятствования их разорения и ежедневного грабежа от французов дать им на первый случай две или три пушки, при которых послать хотя бы одного офицера с двенадцатью солдатами», обещая, что пятьсот-тысяча человек будут охранять возведенную батарею ежедневно. Ушаков вспоминал не раз, что поручил греческому добровольцу инженеру Маркати (Меркатис) «батарею устроить». Русский пост поручика Кантарино на батарее состоял всего из 12 фузилеров и шести канониров, поэтому адмирал предложил «канонаду» не начинать, подождать, когда прибудут корабли с острова Св. Мавры. Но горячий и пылкий Маркати за одни сутки успел сделать все работы по установке батареи, выволок пушки на холм. И открыл огонь. Очень хотелось ему показать свое усердие, храбрость и убедить земляков в своей полезности. Те бурно приветствовали первые выстрелы, но атаке шестисот французских, солдат не смогли противостоять и бежали. Команда поручика Кантарино была пленена. Маркати как бывшего французского служащего расстреляли.
Французы ободрились и кинулись на вторую батарею. Но ее Ушаков уже усилил, да и организатор обороны капитан Кикин проявил чудеса героизма и организованности. Вскоре и вторая батарея была восстановлена. Крепость оказалась под обстрелом ушаковской артиллерии. Казалось, беспрестанная канонада сломит французов. Но русские пушки стреляли редко. Нашлись недовольные у турок, греков, да и свои смотрели с недоумением: почему Ушаков не даст команду завалить крепость ядрами? Русский же адмирал и так-то был угрюмый, а в эти дни совсем был хмур. Он пишет драматическое письмо Томаре: «Корабельных наших снарядов с нами обыкновенное количество, я употребляю на батареях картаульные единороги и снаряды от них почти все расстреляны, а особо картаульных бомб, которые весьма понадобятся, очень мало у меня уже в наличии остается, а подвозу ни отколь нет» (выделено мною. — В. Г.).