Успех
Шрифт:
Как-то неожиданно оказалось, что из этой тихой бескорыстной работы он извлекает пользу для своей книги. Его материал пришел в движение, закружился, задвигался, начал дышать. Но среди этого живого материала лежало все еще неподвижное, не вышедшее за пределы простого понимания дело Крюгера. Вначале Жак Тюверлен оставил его в стороне: оно не имело значения для «Книги о Баварии», но постепенно он въелся в эту задачу – оживить Крюгера и его процесс. Все человеческие судьбы были призваны содействовать поднятию рода на высшую ступень. Но избраны были лишь те, которые заставляли других вновь переживать их, сохранять для следующих поколений. Была ли судьба человека плодотворна для всего рода – зависело не от ее величия или значения и не от ее носителя, а от созерцающего ее, воплощающего ее художника. С той минуты, как судьба Мартина Крюгера начала завладевать Жаком Тюверленом, мученичество этого человека приобрело
То, что он случайно хорошо знал жизнь Мартина Крюгера и тесно был связан с ней, – не оказывало ему здесь существенной помощи. Вовсе не важно было, каковы были Мартин Крюгер и его процесс в действительности, да и существовали ли они в действительности. Разве имело значение, жил ли на самом деле Иисус из Назарета? Существовал его образ, и только через него была создана правда. Нужно было, чтобы Жак Тюверлен пережил такой образ Мартина Крюгера, который он мог заставить людей воспринимать как настоящий.
Все отчетливее чувствовал он, как силы для этой задачи он черпает в гневе Иоганны. Ее намерения таинственно переплетались с его собственными. Ее мрачное возмущение вливалось в его творчество, зарождая в нем жизнь. Его книгу питало стремление Иоганны зажечь в людях интерес к мертвому Мартину Крюгеру. Иногда ему казалось, что стоит ей ослабеть – и тогда ослабеет и он.
В конце октября этого года он получил письмо от Каспара Прекля из Нижнего Новгорода. Каспар Прекль все это время хранил молчание. Он и теперь мало писал о себе. Зато подробно описывал, как отыскал картину «Иосиф и его братья». Она висела в музее небольшого города на границе Европейской и Азиатской России. Она называлась теперь только «Справедливость». Первое ее название было зачеркнуто. Когда Каспар Прекль осматривал картину, перед ней как раз стояла группа школьников, целый класс мальчиков и девочек в возрасте около четырнадцати лет. После того как этим молодым людям было объяснено содержание картины, – ведь им ничего не было известно об истории Иосифа, – они еще долго и серьезно дебатировали вопрос, в какой мере художник, написавший эту картину, проникнут духом коллективизма и в какой мере он еще связан с индивидуалистическими воззрениями буржуазной эпохи.
Жаку Тюверлену в процессе его новой работы мучительно не хватало споров с его прежним горячим собеседником. Его обрадовало, что именно в этот период его работы Прекль так конкретно и насмешливо напомнил ему о художнике Ландгольцере и о картине «Справедливость». Оживленный, забегал он взад и вперед перед Анни Лехнер. Достал третий том «Капитала» Карла Маркса, который миллионами людей почитался как книга книг. Вместо отсутствующего Каспара Прекля он затеял спор с Анни Лехнер. Торжествующе, словно боксируя с Каспаром Преклем, выпалил он перед ней слова Карла Маркса о том, что надо изображать «окаменелые порядки» немецкого общества и заставить их плясать, «напевая им их собственные мелодии», о том, что «надо заставить народ ужаснуться себя самого, чтобы вдохнуть в него отвагу ». [77] В конце концов, словно это могло послужить решительным опровержением письма, он отыскал ту открытку, которую когда-то во время спора с Каспаром Преклем написал самому себе. «Дорогой господин Жак Тюверлен, никогда не забывайте, что вы существуете только для того, чтобы выражать самого себя. С искренним уважением ваш самый преданный друг Жак Тюверлен». Осыпая теории Каспара Прекля отборнейшими ругательствами, он прикрепил открытку к стене над пишущей машинкой. Затем с искренним интересом стал расспрашивать Анни Лехнер о том, что Каспар Прекль пишет о своей жизни.
77
Цитируемые слова Маркса взяты из работы «К критике гегелевской философии права» (К.Маркс, Ф.Энгельс, Собрание сочинений, т.I, стр.417), а не из «Капитала», как ошибочно указывает Фейхтвангер.
Под влиянием ли письма Каспара Прекля или благодаря общению с Иоганной, но в «Книге о Баварии» зазвучала новая нота: возмущение против юстиции того времени. В те годы везде, на всем земном шаре, говорили о кризисе доверия к юстиции. Понятие справедливости стало шатким, износилось. Слишком много было известно о человеческой душе, чтобы считаться со старыми представлениями о добре и зле, слишком мало – чтобы создать на их месте новые. В прежние эпохи во время казни зрители, а часто даже и сам казнимый, чувствовали удовлетворение, ибо совершалось это во имя правового порядка, с которым каждый сознавал себя внутренне связанным. Сейчас правосудие не опиралось ни на какое живое существо, оно стало простым орудием власти и ее защиты, его меры производили впечатление слабости и произвольности. Возможно, что в Баварии правосудие вершилось с особой злостностью или пристрастием, но немногим лучше было и повсюду. Тюверлен до сих пор воспринимал этот факт с философским, фаталистическим скептицизмом. Сейчас его скептицизм начал принимать форму гнева, стал творчески активен. Несправедливость здесь, в Баварии, была ему яснее, он видел ее собственными глазами, он болезненно ощущал ее благодаря Иоганне. Если он хотел воплотить Баварию, то вынужден был вместе с ней воплотить и баварские беззакония. На обложке рукописи Анни Лехнер аккуратно вывела: «Книга о Баварии». Он добавил: «или Ярмарка справедливости».
Вечером того дня, когда Жак Тюверлен придумал этот подзаголовок, он впервые заговорил с Иоганной о своей книге. Иоганна умела мыслить только образами. Ее поразило это выражение: «Ярмарка справедливости», она реально, в живых и пестрых красках представила себе эту ярмарку. Лежала огромная куча источенного червями хлама, люди бродили кругом, робко ища чего-нибудь годного. И над каждой лавкой вывеска «Справедливость», и продавцы стояли торжественные, в черных тогах.
Иоганна старалась не износить этот образ. В приключенческих книгах ее юности у арабов было слово, которым они в минуту опасности подгоняли своих коней. Иоганна, в сутолоке киноаппаратуры, среди лебедок, конструкций, ослепительных ламп, теряя после десятка неудачных попыток надежду на конечный успех, выкачивала из себя последние резервы, вспоминая слова: «Ярмарка справедливости».
23. Я это видел
Мюнхен плясал. Наступил Новый год, а вместе с ним и карнавал. На маскарадах, устраиваемых большими пивоваренными заводами, на празднествах, организуемых бесчисленными обществами любителей игры в кегли и сберегательными союзами взаимной помощи, танцевали мелкие бюргеры, рабочие, крестьяне; на вечерах художников, на балах студентов, офицеров, участников тайных судилищ плясали представители крупной буржуазии. Г-н Пфаундлер пустил в ход все винтики своей хитроумной головы, чтобы как-нибудь превзойти благодушную широту прежних карнавалов. Каждый вечер устраивал два больших празднества, в субботу – пять, и пышные картины обозрений не были на этот раз испорчены тюверленовскими выдумками.
Мюнхен плясал. Мюнхен под шумную мелодию франсеза поднимал на сплетенных руках женщин, вскидывал их вверх под непрекращающиеся вопли восторга и пьяный вой. Мюнхен, лишь бы участвовать в этом богатом карнавале, закладывал постельное и носильное белье. Мюнхен после ночи беспрерывного веселья собирался в простых кабачках, – шоферы, рыночные торговки, мужчины во фраках, дамы в сверкающих мишурой маскарадных костюмах, подметальщики улиц, проститутки – все без разбора, – чтобы выпить пива и поесть ливерных сосисок. Мюнхен, распоясавшись, блаженно горланил свои гимны: «Пока зеленый Изар…» и «Да здравствует уют!»
Господин фон Грюбер поглядывал на происходившее с презрительной благосклонностью. Г-н фон Рейндль отдавался общему потоку с чуть заметной сонной улыбкой на устах. Г-н Пфаундлер торжествовал. У него оказался хороший нюх. Сейчас, в январе, он снова завоевал Мюнхен, в декабре он завоюет Берлин. Потому что Мюнхен восстановил свои силы, – этого не отрицал даже Рейндль, – он стал таким же, каким был прежде. В неразрушимой своей жизнерадостности он вынырнул из проклятых лет войны и революции, – живая клетка порядка в организме страны. Незыблемо, как на крепкую почву Баварской возвышенности, опирался прекрасный город на свои мощные традиции.
Примерно недели через две после премьеры нового мюнхенского обозрения в Берлине впервые был показан фильм «Мартин Крюгер».
Тюверлен поехал в Берлин. Он сидел в ложе, за партером, на голубом стуле. В ложе, кроме него, было еще трое посторонних. Он был в страшном волнении. О том, что сейчас появится на экране, он знал не больше, чем эти трое чужих людей. За все время он ни о чем не спрашивал Иоганну.
Стало темно, на экране появилась Иоганна Крайн. Она стояла на возвышении за низким пюпитром. Она была очень высока, но ее лицо не казалось таким широким, как в жизни. Тюверлену хорошо были знакомы заколотые узлом волосы, миндалевидные глаза, твердый лоб, манера прикусывать зубами верхнюю губу. Но когда она заговорила, когда из аппарата зазвучал голос, не громкий, но все же наполнявший собою весь зал, эта тень показалась ему до ужаса чужой. Он привык иметь дело с приборами, с механическими предметами, он хорошо понимал их сущность, но сейчас впервые за много лет его как-то испугала призрачная одушевленность механического процесса.