Устал рождаться и умирать
Шрифт:
Июньский ветер в Сиане гоняет клубы пыли. Полуголые, обезумевшие от жары жители пьют пиво в придорожных лавках. Под зонтиком от солнца я заметил известного своими похождениями писателя Чжуан Худе. [289]
Ритмично постукивая по краю чашки палочками для еды, он горланил циньскую мелодию: [290]
— Заслышав, что «левый» товар продаётся, невольно герой без забот усмехнётся…
Его обмахивали веерами сидевшие по обе стороны, похожие, как сёстры, девицы. Выражение лица у него свирепое, выступающие зубы, красавец ещё тот. Но с женщинами, видать,
289
Чжуан Худе— «Чжуан» и «худе» — «бабочка» напоминают об известной притче Чжуан-цзы, которому приснилось, что он — счастливая бабочка, не ведающая, что она — Чжуан-цзы.
290
Циньские мелодии(арии) — мелодии пров. Шэньси и Ганьсу, исполняются с отбиваемым ритмом.
— Да вижу я, — невесело отозвалась Чуньмяо.
— До чего же глупы женщины в Сиане, — заметил я.
— Они во всей Поднебесной такие, — вздохнула Чуньмяо.
Я промолчал и лишь горько усмехнулся.
Когда мы доплелись до своей убогой собачьей конуры, уже сгустились сумерки. Дородная хозяйка дома поливала из крана землю, чтобы жильцам было не так жарко, и ругалась на чём свет стоит. Озорно улыбаясь, с ней переругивались двое молодых людей, живших по соседству. У нашей двери я заметил высокую худую фигуру. Синяя половина лица в сумеречном свете отливала бронзой. Я резко поставил вентилятор на землю, по всему телу прокатился холодок.
— Что с тобой? — спросила Чуньмяо.
— Кайфан приехал. Может, отойдёшь ненадолго?
— А зачем? Всё равно у этой истории должен быть конец.
Мы отряхнули одежду и, сделав вид, что тащить старую электротехнику ничуть не тяжело, приблизились к сыну.
Поджарый, уже выше меня на голову, чуть горбится. Жара вон какая, а он в чёрной куртке с длинными рукавами, чёрных брюках и кроссовках уже не разберёшь какого цвета. Пахнет от него какой-то кислятиной, на одежде белые разводы от пота. Багажа нет, лишь белый пластиковый пакет в руках. Такой уже не по возрасту большой, такой взрослый и по манерам и выражению лица. В носу защипало, выступили слёзы. Бросив этот несчастный вентилятор, я метнулся к сыну, чтобы обнять его. Но от него повеяло холодком равнодушия, как от чужого; мои руки застыли в воздухе, потом тяжело упали.
— Кайфан…
Он холодно взглянул на меня, будто ему было противно моё заплаканное лицо, нахмурил брови — они сходились в одну линию, как у матери, — и презрительно усмехнулся:
— Хороши, нечего сказать, нашли местечко, куда удрать.
Я оцепенел, не зная, что и сказать на это.
Чуньмяо открыла дверь, втащила старьё, которое мы принесли, и зажгла маломощную лампочку.
— Заходи, раз ты здесь, Кайфан, расскажи, с чем пожаловал.
— Рассказывать мне нечего. — И, заглянув в комнатку, добавил: — И заходить я не буду.
— Кайфан, но я же твой отец. Ты приехал из такой дали, мы с тётушкой Чуньмяо хотели бы пригласить тебя куда-нибудь поужинать.
— Вдвоём идите, я не пойду, — сказала Чуньмяо. — Накорми его повкуснее.
— Мне вашей еды не надо. — Сын покачал пакетом в руках. — У меня своя есть.
— Кайфан… — Из глаз снова брызнули слёзы. — Хоть немного уважь отца…
— Ладно, ладно. — Похоже, ему всё уже порядком надоело. — Не думайте, что я вас ненавижу, на самом деле ничего такого во мне нет. Но я и не искал вас, меня мама прислала.
— Она… С ней всё хорошо? — помедлив, спросил я.
— У неё рак, — глухо проговорил сын. А потом добавил: — Ей уже недолго осталось, надеется увидеться с вами, говорит, что много чего нужно сказать.
— Откуда у неё рак? — всхлипнула Чуньмяо, уже вся в слезах.
Сын посмотрел на неё и только покачал головой. Потом обратился ко мне:
— Ладно, весть я вам передал, а вернётесь или нет, решайте сами.
Проговорив это, он повернулся, чтобы уйти.
— Кайфан… — ухватил я его за руку. — Мы с тобой поедем, завтра же.
Сын вырвал руку:
— С вами я не поеду, у меня уже билет на вечерний поезд сегодня.
— Мы поедем с тобой.
— Я же сказал, с вами не поеду!
— Тогда проводим тебя на вокзал, — предложила Чуньмяо.
— Нет, — решительно заявил сын. — Не надо!
Узнав, что у неё рак, твоя жена решила вернуться в Симэньтунь. Твой сын бросил учёбу, не закончив школу, ни с кем не посоветовался и подал заявление на экзамены в полицию. Твой приятель Ду Лувэнь, когда-то секретарь парткома Люйдяня, к тому времени стал политкомиссаром уездного управления безопасности. То ли он устроил это по старой дружбе, то ли из-за высоких оценок на экзаменах, но твоего сына приняли, и он стал работать в криминальной полиции.
После смерти твоей матери твой отец вернулся в свою каморку в южной части западной пристройки и снова стал жить нелюдимой и чудаковатой жизнью единоличника. Днём во дворе усадьбы Симэнь его никто не видел. Еду он готовил себе сам, но днём дымок из его каморки курился редко. Хучжу и Баофэн приносили ему поесть, только он до их еды не дотрагивался, и она оставалась плесневеть и прокисать на очаге или на столе. А как только опускалась ночь и всё вокруг затихало, он потихоньку поднимался с кана, будто восставший мертвец. По выработанной за много лет привычке наливал в котёл ковш воды, бросал туда пригоршню риса, варил и съедал полусырую жидкую кашу. Или просто набирал горсть зерна и жевал, запивая холодной водой. А потом возвращался на кан.
Твоя жена после переезда поселилась в северном конце пристройки, где раньше жила твоя мать, и за ней ухаживала её старшая сестра Хучжу. Такая тяжёлая болезнь, но я ни разу не слышал её стонов. Она лишь спокойно лежала, то закрыв глаза в глубоком забытьи, то уставив взор в потолок. Хучжу с Баофэн каких только лекарств ни готовили — и крупяной отвар на жабе, и варёные свиные лёгкие с сердцелистником, и яичницу со змеиной кожей, и настойку геккона. Но она стискивала зубы и принимать всё это отказывалась. От каморки твоего отца комнатку, где она лежала, отделяла лишь тонкая стенка из обмазанной глиной гаоляновой соломы, через которую они ясно слышали и кашель, и дыхание друг друга. Но ни один не сказал другому ни слова.
У твоего отца в каморке стояла корчага пшеницы, ещё одна с фасолью, а с потолка свешивались две связки кукурузных початков. После смерти второго брата я остался один, и если не спал в своей конуре, то уныло крутился у дома во дворе. Симэнь Хуань после гибели Цзиньлуна ударился в беспутную жизнь и заявлялся из города, лишь чтобы поклянчить денег у Хучжу. После ареста Пан Канмэй компанию Цзиньлуна прибрали к рукам соответствующие органы в уезде. На пост секретаря деревенской партячейки тоже прислали кадрового работника оттуда. От компании давно уже осталась одна видимость, многомиллионные банковские кредиты Цзиньлун начисто растранжирил и жене с сыном ничего не оставил. Поэтому когда Симэнь Хуань повытаскал у Хучжу её скудные личные сбережения, больше он во дворе и не появлялся.