Утоли моя печали
Шрифт:
– А почему не берут?
– Да не берут, и все! Ну не берут! Не знаю почему… Меня же чуть тогда из егерей не пнули, до последнего предупреждения оставили… Все голландца мне поминали, дескать, ты виноват…
– Слушай, ты как-то обмолвился, будто Николай Кузминых – оборотень, вдруг сказал Бурцев. – Понимаю, ты с похмелья был… Меня другое интересует. Странная это была семья, правда? Все любили и уважали, а никто о них ничего толком не знает. А на тебя показывают, ты к Кузминых часто ходил, с Николаем дружил.
– Ну ходил. Ну и что?
– Например,
– Как же, видел, и не раз, – с готовностью сообщил Вохмин.
– Чей он был? Родственник или чужой?
– Дальний родственник, настоящий кержак. С длинной бородой ходил, до пояса была, сивая такая.
– Ты с ним разговаривал? – ощущая волнение, осторожно спросил Сергей.
– Раза два, по случаю.
– Говорят, он уж рассудка от старости лишился?
– Ну да, лишился! – засмеялся егерь. – Нас с вами бы за пояс заткнул по рассудку. Умнейший был старикашка, только говорил мало. Конечно, было у него что-то непонятное…
– Что, например? – Бурцев сделал стойку.
– Как сказать… Я, когда первый раз пришел к ним, у Николая денег занимал на мотоцикл… Дедушка этот подозвал и левую руку мою взял. Подержал так с минуту и говорит, ну теперь ступай, теперь вся твоя родня спасется.
– Родня или род?
– Ну да, род. Род твой спасется. К чему сказал?.. А в другой раз я ночью приходил, летом, деньги опять занимал… Он на улице стоял, воздухом дышал. Пока Николай за деньгами ходил, мы с ним поговорили. Он про звезды рассказывал, все наизусть знает, как астроном. И зрение было – я тебе дам! Показывает мне пятно из звезд и спрашивает: «Сосчитай, сколько их там». Я только девять различил, а он семнадцать!.. Говорит, по этому созвездию древние определяли, зрячий ребенок или слепой. Я теперь своих ребятишек так проверяю, они у меня стоят и звезды считают.
– И сколько же насчитывают?
– Кто сколько, а я меньше всех. Жена у меня самая глазастая, тоже семнадцать видит.
– А как его звали, старца? – спохватился Сергей. Вохмин смутился, развел руками.
– Вот не знаю!.. Дедушка да дедушка. У старых людей имени-то не спрашивают, зачем оно?
– В чем он одет был?
– В чем?.. Да как все старики: рубашка, застегнутая на все пуговицы, штаны и сапоги, хромовые, начищенные, в темноте даже блестят. А, еще безрукавка была, собачья или волчья – не помню.
Он замолчал, услышав за стеной голос жены, воркующей с младенцем, и перешел на шепот:
– А что, интересует этот дедушка? Его уж и на свете давно нет.
– Где схоронили, не знаешь? – Бурцев тоже стал говорить шепотом.
– Вроде, в Угличе. Они и Николая туда увезли
– Нет там ни дедушки, ни Николая…
– Как – нет?
– Нет, и все. Ладно, ты мне вот что скажи. Когда Сливков умер, твоя глазастая жена была в больнице. Она что-нибудь там видела или нет?
В прекращенном деле находилось несколько объяснений больных и рожениц, в том числе и Вохминой, и все практически одинаковы: никто ничего не видел и не слышал…
Местные
– Она, если что и видела, не скажет, – уверенно заявил Вохмин. – Хоть под пыткой.
– Почему?
– Почему, почему… За детей боится. Такая орава, случись что…
– А если с ней поговорить? Сделай услугу, выручи. Мы же тебя выручали.
– Ох, не знаю. Аж сердце сосет, – загоревал егерь. – Она и мне не откроется. Глазастая, но совсем не языкастая, молча живет.
Похоже, и дети в этой семье жили молча, потому что при таком обилии их за стеной поддерживалась тишина, и лишь изредка едва слышно доносились затаенный шепот и шаги на цыпочках.
И уже уходя из дома Вохминых, покидая этот долетевший до нашего времени отблеск Древней Руси, Бурцев наконец увидел жену егеря.
На фоне золотистой стены, под часами с кукушкой сидела истинная мадонна, кормила грудью обнаженного младенца, опустив на него огромные глаза. Она оказалась неожиданно молодой и, несмотря на полчище рожденных детей, свежей и неутомленной. Облик ее непроизвольно притягивал взгляд, так что Бурцев запнулся о ножку кровати и только тогда стряхнул оцепенение.
И не выдержал, присел перед ней, чтобы увидеть опущенные на ребенка глаза, спросил, чувствуя, что густо краснеет:
– У вас мальчик или девочка?
– Девочка, – одними губами проронила она, не отрывая взгляда.
– А сколько ей?
– Скоро будет год…
– Роды принимал Яков Иванович?
– Я ничего не знаю! – чуть поторопилась мадонна и приподняла веки. Ничего не видела.
– Нет-нет, я хотел спросить о другом, – тоже поспешил Бурцев. – Была такая учительница, звали Ксения… Вы не вместе рожали?
Он не надеялся услышать положительного ответа, но услышал его.
– Она тоже родила девочку.
– И вы… ее видели?
– Ну конечно… Лежали в одной палате. Там всего одна палата осталась для рожениц. И детей теперь не уносят…
– А какая она? Какая?
Мадонна подняла веки чуть выше и почти уже взглянула на Бурцева, но в это время над головой ее закуковала кукушка, и все дети от мала до велика стали считать полушепотом:
– Раз, два, три…
Она тоже считала, и занятие это, казалось, сейчас важнее всего на свете.
На счете семь Бурцев словно вынырнул из этого параллельного мира и оказался в конце двадцатого века, под вечереющим небом, среди умирающих стен города.
Taken: , 1
4
И уже ночью, когда Бурцев только что начал засыпать, приняв стакан водки вместо снотворного, в дверь осторожно постучали. Он открыл глаза, достал пистолет, лежащий под боком, свернул предохранитель и едва только удержался, чтобы не выстрелить в дверь. Переложил оружие в другую руку и больно укусил себя за указательный палец.
За дверью оказался егерь Вохмин, почему-то печальный и непривычно задумчивый. Выпить водки он отказался, хотя любил халяву и не стеснялся признаваться в этом.