Утопия
Шрифт:
На виске у него билась жилка. Внешне Рысюк оставался спокойным, но Лидка поняла вдруг, что это спокойствие обманчиво.
– Я хотела заниматься наукой, – сказала Лидка сквозь зубы. – Я хотела стать его наследницей… понятно?
– Почему же не стала? – тихо спросил Рысюк.
– Потому что кризисная история – не наука! Это видимость, профанация! Это тупое собирание фактов, которых никто никогда не сможет осмыслить!
– Вот видишь! – Рысюк оттолкнулся от стола, отошел к низенькой, в коричневых потеках плите. – На
– Это неправда, – сказала Лидка безнадежно.
Рысюк вздохнул:
– Ты хочешь сказать, что Андрей Игоревич всю жизнь занимался видимостью, профанацией, лженаукой?
– Он занимался, – Лидка облизнула губы, – он занимался… Да одни выкладки по удельной демографической нагрузке, коэффициенту проходимости, популяционному сдвигу…
– Значит, ОН чего-то добился в кризисной истории, а ты – нет, и это основание объявлять ее лженаукой?
Лидке захотелось встать и уйти. Но это означало бы полное, катастрофическое поражение, поражение без права на реабилитацию, а потому она стиснула зубы и осталась сидеть.
– А ты не пробовала посмотреть на ту же проблему с другого конца? – тихо спросил Рысюк. – Не как работают Ворота и почему они так работают, а как сделать так, чтобы у входа не было давки?
Лидка смотрела в стол.
– Помнишь апокалипсис? – спросил Рысюк. – Свою сестру помнишь?
– Помолчи, – сказала Лидка шепотом.
– Каждый из нас – разумный человек, – сказал Рысюк. – Но когда мы собираемся вместе, мы не люди. Мы единое существо, тупое и совершенно бессовестное. Толпа.
Лидка с усилием проглотила комок в горле.
– И чем тут поможет твой генерал?
– Посмотрим, – вздохнул Рысюк. – Может быть, и ничем… Лид, прости мою бестактность. Ты отказалась от детей сознательно? Или медицинские проблемы?
Она встретилась с ним взглядом. И он пожал плечами, как бы извиняясь, вот такой, мол, я наглый урод.
– Сперва я не хотела, – сказала она, поражаясь собственной откровенности. – А потом… захотела. Цикл еще был. В то время еще вовсю рожали… Еще можно было успеть.
Рысюк кивнул:
– Понимаю…
– Что ты понимаешь? – взорвалась Лидка. – Что ты понимаешь?! У него старший сын сегодня в школу пошел, а еще есть две дочки от разных мам! Он щедрый был, скотина, бык-производитель… Всех покрыл, до кого дотянулся, всех оплодотворил, и совершенно бесплатно! И не бесконечный оказался, мешок с семенем, был, да весь вышел!
– Лида, – предостерегающе сказал Рысюк.
И Лидка поняла, что опозорена окончательно, и разревелась, опрокинув на стол чашку, и коричневая лужица растеклась по нечистой столешнице.
…Тогда, по возвращении из экспедиции, они пережили настоящий медовый месяц. Она поверила, что любит Славку. И наверное, она действительно его любила. «Мама! – кричал Славка Клавдии Васильевне. – У нас будет ребенок!» И Лидкина свекровь расцветала на глазах, звала Лидку дочкой и подсовывала ей орехи с медом…
Все кончилось, но не сразу. Надежда умирает последней, хотя лучше бы она сразу сдохла, эта надежда, чем так мучиться.
– …Так почему вы живете вместе? Зачем?
– Я к нему привыкла, – сказала Лидка, глотая слезы. – Привязалась… И я не представляю… куда идти. Дома… свои дела, там брат и племянница… И Янка вспоминается некстати… Там… совсем другое. И потом… я ведь в квартире Зарудного живу. Андрея Игоревича. Сижу за столом, где он сидел… я же до сих пор люблю его, Игорь, разве не видно?
– Видно, – сказал Рысюк. И положил ей руку на плечо.
Письменный стол завален был бумажным хламом. Лидка села на краешек стула, облокотилась, положив подбородок на сплетенные пальцы.
Вот разрозненные листы ее так и не состоявшейся диссертации. Собрать, сложить, свернуть трубочкой, аккуратно засунуть в корзину.
Вот какие-то Славкины записи – пусть разбирается сам. Сгрести и положить в ящик, высвобождая кусочек оргстекла, а под ним – ухо и часть щеки.
Стопка журналов – переложить на шкаф. Стеклянное окошко стало шире, проглянул смеющийся глаз.
Сдвинуть в сторону старую вычислюху, убрать газеты, провести по столу ладонями, стирая пыль. Вот он, весь. Улыбается, как ни в чем не бывало.
Щелкнула входная дверь. Лидка тяжело вздохнула, опустила подбородок на сплетенные пальцы. Поперек оргстекла тянулась царапина, и потому казалось, что у Зарудного-старшего на скуле белый шрам.
Славка легко, в тапочках, прошел мимо кабинета на кухню. Лидка слышала, как он гремит пустыми кастрюлями. Потом дверь кабинета приоткрылась.
– Лид… ты работаешь?
– Нет, – сказала она отрывисто.
Славка вошел. Чувство вины висело на нем, как огромная дохлая медуза. То самое – специфическое – чувство вины, в котором человек сам себе не признается. Которое унижает своего носителя.
– Ты… Видишь ли, Лида, иногда жены готовят обед… ну хотя бы хлеб покупают.
– Знаю, – сказала она равнодушно.
Славка молчал. Переводил взгляд с Лидки на окно, с окна на письменный стол, где молча улыбался из-под стекла его отец.
– Лида… что-то случилось?
Она пожала плечами:
– Как сказать… Случилось, наверное, давно.
Он помолчал, потирая ладони. Сказал, чуть подчеркивая голосом собственную холодную обиду:
– А… Ну извини.
И повернулся, чтобы уйти. Лидка задумчиво спросила ему в спину:
– А ты не хотел бы жениться на матери своего ребенка? Какого-нибудь одного, на выбор?
Широкая Славкина спина напряглась, будто по ней наотмашь ударили палкой.
– Нет, – ответил он, не оборачиваясь. И добавил после паузы: – Мне хотелось верить, что ты меня любишь.