Утопия
Шрифт:
Ночью она лежала, слушая рев маленького Тимура. Тимура-второго, маленького сына Яны-второй. Вот путаница…
Интересно, а Лидкиным именем здесь кого-нибудь когда-нибудь назовут? Если вдруг будет две девочки подряд, если откроется вакансия для имени?
И еще она думала, чем занимается сейчас Максимов. В первые месяцы после его отъезда это была почти болезнь – она не могла отвлечься от мыслей о нем. Где живет? Где работает? С кем спит?!
Несколько его писем хранились в ящике стола. Как ни странно, именно письма помогли Лидке освободиться от Максимова. Читая их
Из чего Лидка заключила, что переписка надоела Максимову, и он готовится свернуть ее. Так и произошло. Вот уже четыре месяца от Максимова не было даже открытки.
Стопкой лежали на полу книжки о дальфинах. От академических и до бредово-популярных; стопка покрыта была толстым слоем пыли. Лидка давно отказалась от своих псевдонаучных изысканий. Связь между дальфинами и апокалипсисом, дальфинами и Воротами? Бред. К дальфинам постоянно липнут самые немыслимые домыслы.
Она лежала и смотрела в потолок. Рядом на подушке валялась коробочка с транквилизатором, за стеной кричал младенец. Громче, тише, громче… «Тима, Тима, Тимочка…»
Принять одну таблетку – и сразу наступит позднее утро.
Принять все таблетки…
Ничего не наступит. В дальфина уже не вселиться… хотя хорошо было бы. А самоубийцу после смерти ждет в лучшем случае пустота…
Постукивал по стеклам дождь. Редко-редко по окнам проходились фары проезжающей машины, и тогда казалось, что в темноте зажигаются сотни укоризненных глаз.
Лидка заснула, судорожно обняв подушку и уткнувшись носом в маленькую аптечную коробочку.
На постаменте памятника героям-подводникам краснели выведенные помадой имена. Разноцветной помадой. Кроваво-алый «Миша». Кирпично-желтый «Петя». Розовый «Ростик». Перламутровый «Виталик». И еще много всяких, Лидка не стала их читать. Герои-подводники смотрели поверх голов, им, героям, не было дела до страстей, кипящих у подножия постамента.
«Рождение – вот все, что мы можем противопоставить Смерти». Плакатами со строгой беременной женщиной были заклеены все столбы, все щиты и даже стены беленького паркового сортира. Кое-где плакаты были дополнены шаловливыми, а то и вовсе непристойными изображениями.
Лидка прошлась взад-вперед по аллее. Ее заметили, не раз и не два она ловила на себе внимательный, оценивающий взгляд.
Стайка девушек шепталась на двух сдвинутых скамейках. Постреливали глазками, делая вид, что страшно увлечены беседой. Запах могучих, прущих напролом духов расплывался, кажется, по всему парку.
Юноши стояли и бродили по двое, по трое. По одиночке прогуливались седеющие мужчины зрелых Лидкиных лет. Вместо скрипача и гитариста в павильончике сидела смешанная компания с магнитофоном.
Одна блондинка показалась Лидке похожей на Вику, школьную подружку Максимова. От стыда Лидка готова была бежать куда глаза глядят, и бежала бы, если бы в следующую секунду не выяснилось, что девушка на голову ниже бывшей Лидкиной ученицы и совсем не такая симпатичная. Нет, это была совсем незнакомая девушка, взгляд ее скользнул по Лидкиному лицу, будто капля по клеенке. Не задерживаясь и не оставляя следа.
Лидка стиснула зубы. Сунула руку в карман, коснулась картонной коробочки. Нащупала скомканный листок бумаги; полчаса назад на автобусной остановке смуглая улыбчивая девушка сунула ей в руки этот плакатик-памятку. Она совала его всем женщинам, проходящим мимо. Лидка знала, что это за бумажка, но не выкинула, как обычно, в ближайшую урну, а сунула в карман. И несколько минут спустя, отойдя от остановки и пристроившись в хвост какой-то очереди, украдкой развернула листок.
То была реклама центра по искусственному оплодотворению. Распространялась бесплатно. Висела на видном месте в каждой аптеке. «Представление о искусственном оплодотворении как о противоестественном и вредном для будущего ребенка есть не что иное, как суеверие, грубое, пещерное, недостойное цивилизованного человека… Наш центр предлагает… с учетом достижений мировой медицины…»
Лидка не решилась ни выбросить листок, ни спрятать его. Нашла половинчатое решение – скомкала бумажку, как подлежащий уничтожению хлам, и… сунула обратно в карман.
На площади перед парком продавали воздушные шары. Влюбленные, смеясь, привязывали цветные ниточки к пуговицам, мамаши поглядывали на них неодобрительно и энергичнее покачивали свои коляски. Лидка подняла голову, провожая чей-то улетевший оранжевый шар. «Апрельский парк» было написано на облупившейся вывеске. И рядом, на столбе, все та же суровая женщина с огромным животом. «Рождение – вот все, что мы мо…»
– Прошу прощения, у вас закурить… не найдется?
Лидка обернулась.
Парень лет двадцати, старшая группа. Ровесник Максимова, но совершенно на него не похож. Высокий, с длинными руками и ногами, с продолговатым лицом и прозрачными глазами чуть навыкате. В свое время мог бы оказаться у Лидки в классе…
– Я не курю, – сказала она медленно. И поняла, что нужно повернуться и уйти. И не возвращаться в этот парк никогда…
Рука в кармане стиснула одновременно и листок-памятку, и коробочку со снотворным.
Парень моргнул. У него были длинные пушистые ресницы, он не был похож на неудачника, отвергнутого ровесницами. Интересный парень.
Секунды шли. Не бежали, а именно шли, вразвалочку, кажется, даже прихрамывая.
– У вас какие-то неприятности? – спросил парень.
– С чего ты взял? – спросила она учительским тоном.
Парень отступил на шаг.
– Показалось… У вас такие… глаза.
– «Глаза», – передразнила она, выпятив подбородок. – Как тебя зовут?
– Иннокентий, – ответил он, совершенно не смутившись. И добавил, переходя на «ты»: – А тебя?
Она быстро огляделась. Направо. Налево. За спину…
– Ты не должен знать, как меня зовут. И я не хочу ничего знать о тебе, кроме имени. Ясно?
«Я ли это? – удивленно спросил внутренний голос. – И я действительно на ЭТО пойду?!»
– Ясно, – деловито сказал Иннокентий. – Мой паспорт…
– Не надо… Ничего не надо. Только скажи, почему ты ко мне подошел? Я же старая?!
Иннокентий вдруг покраснел. Уши вспыхнули, как два рубина.
В родильном зале выбирались на свет по двадцать-тридцать младенцев одновременно. Врачи в синих балахонах расхаживали от стола к столу, обезумевшей от боли Лидке мерещился нескончаемый человеческий конвейер.