Утраченные
Шрифт:
Если бы мой разум был вне моего тела, он наверное бы также испугался, и внимательно слушал странное признание. Сложно поверить, но мои губы произносили в слух такое, и таким образом, чего никогда не было даже в мыслях. Я говорил о том, как меня бесит учительница французского, как я ненавижу самого себя, и что, если бы кто-то хорошо двинул мне, я был бы искренне благодарен. Я говорил о невозможности бездействия, о необходимости "что-то сделать", и что самым разумным было бы подтянуть проклятый французский язык. И хотя всё сказанное мной, было сказано шепотом, к концу выступления, я почувствовал как охрип.
– Учёба это
– Не видишь - я слишком глуп для неё.
– Нельзя быть глупым, и при этом уметь так хорошо понимать других, - сказал я.
– В конце концов, ты ничего не теряешь.
– Понимать других?
– Он ухмыльнулся.
– Вот увидишь, зло понимать не сложно, особенно, если оно внутри.
* * *
Впервые я серьезно задумался над тем, как люди по-разному смотрят на мир. Если одни пытаются представить его прекрасным милым, а грязь, хамство и обиды кажутся в нём исключениями, то другие видят его с точностью до наоборот. В их воображении, часто, даже доброта - лишь поддельное чувство, в углу которого стоит явная или неявная выгода. Эти люди призирают слова "эмпатия" и "альтруизм", так как они точно уверены в их отсутствии.
Чем больше я задумался об этом, тем менее ясными казались мне мотивы Димона. Зачем он согласился потакать хотелкам? Занялся уроками французского? Считал ли он меня человеком, совершающим добро? Или в его глазах я был всего лишь человеком достижения собственных целей. А что думал я?
Я желал обрести ещё раз то чувство пьянящей абсолютной свободы, которое впервые появилось в день, после урока французского. Значит, Димон был прав. Здесь не было никакой доброты или альтруизма. Или может быть я сам начал смотреть на мир его глазами? Разве я не мечтал завести друга, чтобы можно было вот так бесцеремонно высказать в слух мысли, которые боишься подумать наедине? Но что-то мне подсказывало, что для дружбы требовалось большее. Нечто такое, чего не было ни у меня, ни у него.
Пытаясь научить кого-то кроме себя, я впервые задумался о многих вещах. Если что-то не поддаётся, кто виноват? То, что я брал способностями, Димон замечательно побеждал фанатичным усердием. Мне становилось завидно - так я не умел. Но была ли основная проблема в отсутствии склонностей? Нет! И постепенно до меня дошло, что самый главный враг - страх. Я понял это, помогая Димону по математике. Когда он правильно развязал пример, я похвалил его, а он - огорчился. Не может быть! Он даже не верил в то, что способен решить нечто самостоятельно, а когда сделал это, посчитал случившееся превратностью судьбы. Мне пришлось запастись терпением. Перейдя к самым простым примерам, мы капля за каплей выбивали страх несостоятельности, страх "неудачи", и страх "неполноценности".
Не прошло и недели, как я ощутил себя эмоционально выжатым, потерявшим всякое желание продолжать. Всё казалось глупым, затраченные усилия - бессмысленными. Я бы безусловно как-нибудь соскочил с этой тропинки, если бы Димон не перенял инициативу. Кажется, маленькие победы над французским и математикой сделали своё дело, и почти каждый вечер, я зависал в его комнате, а не у себя дома. Эти походы очень не нравились моей маме, и крайне положительно воспринимались матерью Димона. Мне казалось, что она как-то даже переменила своё отношение к сыну, внеся немного теплоты. Правда, была ли эта теплота сердечной - я не знал.
* * *
Близился
Честно говоря, я находился в "ударе". После явных успехов, временная апатия покинула меня, а вслед за ней пришла новая волна вдохновения. Судьба подсказывала мне, что выбор оказался совершён верным, и взошедшие посевы принесли правильные плоды. Стоило ли отступать? Я решил пойти дальше. И положив обе контрольные в портфель, самостоятельно отправился в кабинет директора.
Василий Иванович, математик, деректор школы, был "знатный" мужик, любивший три вещи: женщин, шутки и выпивку. И хотя он заменял у нас предмет всего несколько раз, мы уже точно знали (как мы думали) их предназначение. Женщины (согласно философии Василия Ивановича) были призваны богом, чтобы сделать мир ярким, сложным и непостижимым. Поэтому всякий настоящий мужчина обязан был овладеть древним искусством "ХО-ХО", дабы не сойти с ума раньше наступления половой дисфункции. Но так как тяжёлая жизнь, изнурённая работа и плохая экология мешали мозгу войти в режим остроумия и пошлостей, настоящий мужчина всегда использовал ключевой компонент для модуляции юмора и иррационального поведения: алкоголь.
Значительным положительным моментом Василия Ивановича являлась его мужская простота и прямота (несмотря на округлые формы рельефа). Если Василий Иванович говорил "А", то это значило ровно "А", но никак не "B", и не "Я".
– Мальчик, вы куда?
– Остановила меня секретарша, бросая на меня взгляды любопытства с элементами превосходства. Наверное она пыталась вспомнить, попадал ли такой ученик в кабинет директора прежде, и не имея возможности вспомнить моё лицо, выражала удивлённую мину.
– Мне к директору.
Секретарша указала мне на стул, мельком проскользнула в кабинет директора, и так же мельком покинула его: "Заходи" - сообщила она мне.
Так как началась вторая половина дня, Василий Иванович был уже во "все оружии", и находился под слабым влиянием секретного снадобья. Он улыбнулся:
– Как тебя зовут?
– Ваня...
– Ваня, молодец, что зашёл. Какие проблемы?
– сказал он мне, по приятельски протягивая большую руку.
Я пытался излагать суть дела просто, складно. Василий Иванович уселся, собрал руки на столе, и моментально дал оценку:
– Ситуация ясна. Вызываем родителей в школу.
Я смутился:
– Не получится.
– Почему это не получится, - удивился директор.
– Потому, что у Димы, мама с проблемами.
– Вызывайте папу, бабушку, дедушку.
– А больше никого нет.
Василий Иванович активно почесал за ухом.
– Хорошо, Иван. Ступай, я побеседую с Лилей Васильевной, чтобы она обратила внимание на... этого ученика.
– А как же оценка?
– удивился я?
– А что оценка?
– Переспросил Василий Иванович, - ни у тебя ни у меня нет прав обсуждать оценку твоей учительницы. В конце концов я не учитель по французскому.