Утро Московии
Шрифт:
– Этак всех христиан поберут – по мужику с дыма! – прогудел Чагин. – И все потому, что король царем нашим назвался? Да ну и пусть его!
Тут вывернулся к крыльцу Рыбак и, не поднимаясь на ступени, сказал, запрокинув голову:
– Нет, Чага, тут не в названии муть. Тут в другой воде каша заваривается…
– В какой воде? – спросил Чагин, набычась с крыльца.
– А вот в какой, люди добрые! – Рыбак поднялся на одну ступень и повернулся к народу: – Эй, Андрюха! В каком я году у тебя сёдла чинил, когда на Москву обоз наряжали? А?
– Да уж четырнадцать лет тому! – подумав, отозвался шорник [20] .
– Во! Как раз быть в тот год смуте. И вот пришли мы семужьим обозом на Москву. Только семгу в рядах раскупили – на тебе: царя убили! Такая гиль [21] поднялась, что царев престол опрокинуло!
– Ну и чего? – спросил Чагин.
– А то, что неизвестно, кого убили!
– Известно: вора, – заметил Чагин. – Гришку Отрепьева!
– А ты там был? Не был, так и слушай. Я в тот час, когда его вытащили из Кремля, торговал напротив Никольских ворот. Как это началось, я и говорю мужикам: «Сворачивайте рогожи, везите рыбу за Земляной вал, не то все растащат!» Сказал, а сам – в толпу и вижу…
20
Шорник – специалист по изготовлению конной упряжи.
21
Гиль – бунт.
– Чего видишь? – спросил опять Чагин.
– А вот чего. Тащат за ногу того вора, положили на стол посреди площади, а к нему привязали ногу дружка, Басманова [22] , тоже покойника. Ну так… Боярин на коне подъехал, сунул в рот покойнику рожок. «Поиграй, – говорит, – такой-сякой!» И уехал. Народ потолкался да и поредел, а я подхожу поближе…
– Ну?.. – Толпа качнулась к самому крыльцу и замерла.
– Подхожу и вижу: убили-то не царя!
– А кого же? – спросил Кузьма Постный.
22
Басманов Петр Федорович (?–1606) – боярин и воевода. 7 мая 1605 г. перешел на сторону Лжедмитрия и вошел в его правительство. 17 мая 1606 г., во время восстания москвичей, был убит.
– Не знаю кого, только не царя.
– А царь?
– А царь, видать, скрылся тогда.
– Постой, постой! – замахал руками Чагин, желавший, как всегда, полной ясности. – А как ты узнал, что там лежал не Дмитрий-царь?
– Этого только слепой не уразумел бы. Когда тот лежал на столе посередь площади, у него был волос нечесан, пальцы грязные и ногти длинные на ногах! А теперь, – сказал Рыбак, поразив всех своим рассказом, – теперь скажите мне: может быть у царя нечесаный волос, грязные пальцы и длинные, как у мужика, ногти?
– Не может! – твердо сказал Чагин.
– Так вот теперь и помыслите, люди добрые, кто снова идет своего маестату [23] требовать…
Дверь из съезжей избы приотворилась – выглянул подьячий Онисим Зубарев. Посмотрел, повел сизым, отмороженным ухом.
Стало тихо.
– Вы тут гиль-то не разводите! А ты, Рыбак, зело много знаешь… А ты, Кузьма, вместо молебствования гилевщикам прямишь?
– Я-а? – ощерился Кузьма. – Я – вот те крест святой! – за веру голову сложить готов! А вот ты, Онисим, через женитьбу на дщери воеводской ныне в съезжей избе сидишь, на всех сверху глядишь да своеволие творишь, яко татарин!
23
Маестат – трон.
– Уймите его! – распахнул дверь Онисим. – Это я ли вам, православные, не прямил? Я ли не радею для вас?
– Верим тебе, Онисим! Верим!
Кузьму оттеснили и забыли о нем. Все потянулись к подьячему.
– Помоги нам, Онисим, век не забудем добра твоего! Скажи: чего нам делать, чего ждать?
Онисим Зубарев молчал. Всем казалось, что он обдумывает, что ответить, но он смотрел через головы людей в переулок, по которому бежал стрелецкий десятник. Не дожидаясь его, Зубарев повернулся с порога и громко сказал внутрь избы губным старостам:
– От воеводы бегут. Поторапливайтесь!
Подьячий Зубарев и трое губных старост торопливо заперли съезжую избу на висячий замок и прошли сквозь толпу.
– Онисим, нас не забудь, кормилец! – взывали вслед.
– В долгу не останемся! – крикнул Чагин.
Зубарев не оглянулся. По переулку еще несколько раз мелькнули стрельцы, конюх Аким и несколько человек воеводской дворни. Они стучали в дома дворян, стрелецких начальных людей, пятиконецких старост [24] , в ворота монастырей – весь высший круг Великого Устюга созывался на обед к воеводе и на ознакомление с царским указом.
24
Пятиконецкий староста – староста части (конца) города. Древнее название старост Новгорода, где было пять концов.
Толпа сиротливо притихла.
– И почто человека доброго разобидели?.. – вздохнул Чагин.
– Да, да. Пошел и отповеди не дал никакой, – с горечью поддержали из толпы.
– А чего с него толку! – поднял было голос Рыбак, но Чагин тотчас его перебил:
– А того, что он, может, и есть наш заступник. Ведь как ни крути, а он с воеводой в одной мыльне парится. Слово какое за нас, непутных, замолвит – глядишь, московский-то начальный человек и уедет подобру-поздорову ни с чем. Так ли я думаю?
– Так, Чага, так! – закричали вокруг.
– Кабы не обидели мы его, он помог бы нам все дурна избыть, а теперь…
– Слово не воробей… – тоскливо оправдывался Кузьма Постный.
– Православные! – неожиданно воодушевился Чагин, вскинув сразу обе руки вверх. – Хочу я положити думу свою на ваш суд.
– Молви, Чагин!
И Чагин заговорил:
– Православные, то, что мы сейчас полаялись немного с Онисимом, это ничего. Он от нас за это не отвернется, а вот поможет ли? Станет ли из-за нас перед воеводой шапку ломать? Станет! Только – не мне вас учить, православные, – сухая ложка рот дерет…
– Истинно, дерет! – тряхнул Кузьма головой.
– А посему и думаю я так: а не собрать ли нам всем-то миром рублёв с двести!
В толпе охнули.
– И не поднести ли нам эти рубли от всего мира – от города и от уезда – Онисиму? Дело-то, пожалуй, надежнее будет. А?
Ни одна голова не шелохнулась в толпе. Тугая, подводная тишина установилась у съезжей избы.
– Двести рублёв на всех раскинуть – помногу не ляжет! – разбудил толпу голос Чагина.
И все заговорили. Многосильным ульем загудели голоса. Ничего было не понять, но настроение этих взволнованных голосов было одно: лучше собрать рубли, чем отдать по человеку с дыма на рать.