Утро седьмого дня
Шрифт:
Фигура в кресле оживает, встаёт и оказывается крепко скроенным высоким молодым брюнетом в студенческой тужурке. Это Серёжа.
Серёжа. Какая чушь. Что, Марина Ивановна, как вам понравился Михаил Алексеевич?
Марина. Лучше нельзя: проще нельзя.
Серёжа. Ну! Это для Кузмина редкий комплимент…
Лёня. Ах, знаешь, в нём, правда, есть странная простота. Мне кажется, что он доживёт до того, что напишет что-нибудь такое простое-простое…
Серёжа.
Лёня. Нет, правда, напишет. Что-нибудь про архангела Михаила. И про Богородицу, которая сидит на стуле и шьёт белые одежды…
Серёжа. Ну нет, скорее цикл стихов про сладкую погибель Содома.
Марина. Жаль, что он ушёл. Какие дивные глаза…
Лёня. Он будет в среду. И вы непременно приходите.
Марина (никому, то есть нам). Глаза – и больше ничего. Глаза – и всё остальное. Этого остального было мало: почти ничего… Первое чувство от этого голоса: со мной говорит человек – через реку…
Серёжа. Не влюблены ли вы? Признайтесь? Нет? Все поэты и – как это сказать – поэточки должны быть друг в друга влюблены. Как Лёвка в свою Палладу Вавилонскую.
Лёня. Сергей, не трогай, не смей!
В этот миг в комнату врывается вихрь: девица лет семнадцати, крупная, но и лёгкая и гибкая – темноглазая красавица, похожая на киноафишу Веры Холодной. Это Лулу.
Лулу. Ага, слышу, слышу, про что вы. Паллада! Олимпиевна! Фи!
Лёня. Молчи, девчонка, не твоего ума это дело!
Лулу. Ума! При чём тут ум? Просто Венера, мегера – или как её – захомутала младенчика!
Лёня. Отстань, девчонка. Не хочу с тобой разговаривать.
Отворачивается к камину. Воспользовавшись сей неосторожностью, Лулу подскакивает к Лёне, выхватывает у него из кармана какие-то листки и проворно отпрыгивает назад.
Лулу. Письма Манон Леско! О-о! (Читает.) «Я не могу жить без выдумки, Лёня, не могу жить без мечты и стр-расти… На вернисаже футуристов. Буду искать вас… Целую куда попало…» О-о! «Милому Ломаке – от такой же». От такой же обезьяны!
Лёня. Мерзавка!
Серёжа. Правильно, Лулу, так ему и надо!
Лёня. Ах, оставьте, оставьте меня в покое, что вы в самом деле… (Закрывает лицо ладонью несколько театрально и отворачивается к стенке).
Лулу. Обиделся, смотрите, обиделся! Марина, гляньте на этого Пьеро!
Марина (никому – нам). После Лёни осталась книжечка стихов – таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете! как этой внешности поверила…
Лулу. Тише – идёт папа!
Появляется благообразный господин, лысоватый, борода с проседью, идеально сшитый пиджак, галстук.
Марина. (никому – нам). Отец Серёжи и Лёни, высокий, важный, иронический, ласковый, неотразимый, которого про себя зову «лорд».
Иоаким Самуилович. А, так вот вы где? О, здравствуйте, Марина Ивановна! (Степенно кланяется шкуре медведя.) Почему поэты и поэтессы всегда садятся на пол? Разве это удобно? Мне кажется, в кресле гораздо приятнее…
Марина. Так ближе к огню, Аким Самуйлович. И к медведю.
Иоаким. Но медведь белый, а платье тёмное: вы вся будете в волосах… И по этой шкуре же все ходят…
Марина (гладит мех). То же самое, что ходить по лилиям.
Иоаким. Вас очень хочет видеть Есенин: совсем недавно был тут, ушёл, не дождавшись… Ах да, вы знаете, что сейчас произошло? Не бойтесь, это просто смешной случай. Вы не рассердитесь? Я час назад вернулся домой, вхожу в кабинет и вижу – на полу посреди комнаты вы с Лёней, обнявшись.
Лёня. Папа! (Брату.) Он шутит.
Иоаким. Да, обняв друг друга за плечи и сдвинув головы: Лёнин черный затылок и ваш светлый, кудрявый. Признаться, удивился…
Лулу. Это был Есенин!
Иоаким. Да, это был, как выяснилось, Есенин. У вас совершенно одинаковые затылки.
Лулу. Ха-ха! Вот так штука! Можно всем рассказывать, что Марина с Лёвкой любовники!
Иоаким. Лулу!
Лулу. Папочка, но это правда весело! Есенин покончит с собой от ревности! Вскроет жилы и напишет стихотворение кровью! Давайте танцевать!
Серёжа. Неугомонная.
Лулу. Все танцевать, все в круг, возьмитесь за руки! Марина, вставайте, возьмите Лёню. Серёжа, руку! Папа – с нами! Есть чудная песенка, её напишет Лёня перед смертью, перед самой своей смертью. Подхватывайте!
О кровь семнадцатого года!Ещё бежит, бежит она —Ведь и весёлая свободаДолжна же быть защищена [4] .Играет бойкая музыка – финал популярной тогда оперетки «Иванов Павел» про гимназиста-двоечника, на слова: «Одно осталось мне – рыдать, / И педагогов умолять / Мне дать переэкзаменовку…» Все берутся за руки, кружатся в танце, подхватывают и поют.
4
Стихотворение Леонида Каннегисера, опубликованное в кн.: Леонид Каннегисер. Париж, 1928.