Увидеть Париж и умереть…
Шрифт:
А человек был устроен, ко всему прочему, так, что любил обманывать сам себя… Он предпочитал жить с закрытыми глазами. Но я-то была другой. Я любила докапываться до сути, до тех мест, откуда у событий росли уши. Я не могла предаваться иллюзиям, зная, что наступит момент, когда они рассеются подобно утреннему туману. И поэтому предполагала, что будущее сулит такие страшные вещи, что, возможно, люди поступали даже в чём-то мудро, не думая о нём, потому что наверняка не в силах людских было их предотвратить.
А пока что… пока что я находилась под прессом собственного маленького ада. Это была как бы репетиция того, что ожидало всех нас. Я не знала, как долго буду подвергаться воздействию деструктивных сил, но не надеялась
И вот наконец наступила кульминация. Меня сгрёб в охапку милосердный сосед, которому надоело смотреть на мои мучения, и отвёз в поликлинику. Там он выдержал битву у окошечка регистратуры, потому что у меня, как всегда, с бумажками, которые изобретало наше бюрократическое общество во множестве, было не в порядке, а потом чудом взгромоздил меня на третий этаж, передав в буквальном смысле толстой пожилой врачихе на плечи, и она потащила меня в свой кабинет, приговаривая, что ведь она не может осматривать меня в коридоре. Как мне ни было плохо, я не могла не заметить, как смолкли люди, сидевшие там и ожидавшие приёма, и как они с любопытством следили за развитием событий. Сценка, конечно, была довольно необычной: толстая тётка в белом халате тащит на себе полутруп.
В кабинете на меня накинулись уже две тётки. Мне стали делать всяческие анализы, после чего врачихи пришли в ужас – они у меня были несовместимы с жизненными показателями. Они стали кричать, что если я сию секунду не лягу в больницу, то они за мою жизнь не ручаются. Я, хоть и помирающая, но пыталась слабо возражать, потому что в больницу мне очень не хотелось, чем привела тёток в полную ярость.
– Вы на себя в зеркало-то смотрели?!! Вы же бледная, как мел, совершенно обескровленная, вы же умрёте вот-вот, не успев вернуться домой! До чего вы себя довели! Вам что – наплевать, что с вами будет???
Кончилось это тем, что Саша потащил меня вниз, на рентген. Но это оказалось очень сложным делом – я совершенно не могла стоять, и работающая там женщина уже отчаялась сделать снимок. Но сила воли у меня чудовищная, я спросила, как долго мне надо продержаться и, узнав, что всего-то минуту-другую, я собрала в кулак последние силы, и снимок был сделан…
Не буду утомлять читателя всеми этими медицинскими подробностями. Первые дня три-четыре я просуществовала в каком-то кошмарном сне. Однако же я понимала, что я лежу на чистой постели в довольно большой и светлой комнате и вообще вполне осознавала всё происходящее вокруг. Кроме меня, там находились ещё три совсем престарелых бабульки, которых тоже привезли почти невменяемыми (кого с давлением, кого с сердечными приступами), но которые на удивление быстро оклемались (что значит старая гвардия – это люди пережили войну и все прочие передряги, поэтому они и в 80 лет были как стойкий оловянный солдатик, и не так-то просто было их скосить той омерзительной мадам, которая ходит среди людей в белом саване и с косой с самого начала их существования на этом многострадальном шарике!!!).
Я была уверена, что не выживу. Мысли и ощущения возникали странные. Ночью все спали. А мне начала слать смс-ки моя подруга, и в них было очень много дежурных фраз с утешениями. Мне очень хотелось написать ей в ответ, что я в этом совершенно не нуждаюсь. Не знаю, может быть, я всё-таки не верила до конца, что оставлю этот несовершенный мир – но я нисколечко даже не боялась. Скорее наоборот – мне хотелось, чтобы это побыстрее кончилось. Я уже явственно видела эту грань, разделявшую два несовместимых мира: этих стонущих бабулек в палате и тот, куда мне предстояло попасть. Где он точно находится, я отчётливо не представляла, но мне казалось, что что-то уже отделилось от моей страдающей больной плоти и летит
По-моему, при этом даже боль меня переставала терзать. И я куда-то проваливалась – то ли в глубокий сон, то ли в бессознанку…
А самое главное – я вдруг поняла, как никогда до этого не понимала, что наш привычный материальный мир – это ничто. Он почти совсем не играет никакой роли. Главное происходит не здесь, а там, куда мне предстояло улететь (ей-Богу, другой глагол трудно придумать, это ощущалось именно как полёт).
Мне вливали кровь почти каждый день. Все беспокоились, как я это перенесу – медики-то знали, что при этом бывает всякое, вплоть до комы, потому что организм может начать отторгать чужую кровь, даже нужной группы. Но у меня всё прошло без сучка без задоринки – кровь вливалась в меня как родная, организм её усваивал на ура.
И когда наступил тот момент, что я почувствовала, что я спасена – я не уловила. Но моё многомесячное состояние глубокого инвалида вдруг внезапно закончилось. Вот только не знаю – было ли это счастьем? Любой нормальный человек наверняка скажет: конечно, остаться жить – это безусловное, несомненное счастье. А я в этом что-то совсем не уверена…
Дрожжи для выгребной ямы
Мне никогда и ничто не мешало быть самой собой и делать только то, что я хочу.
С самого раннего детства я знала: мне можно всё. Откуда во мне возникла такая уверенность, сказать трудно. Осознавать себя как Личность я начала несусветно рано, возможно, ещё до того, как начала говорить. Я помню, что понимала людей абсолютно так же хорошо, как сейчас, прожив бОльшую часть своей жизни.
Возможно, так было потому, что люди в большинстве своём чрезвычайно примитивны, и не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать, что они думают и чего они жаждут.
Ещё учась в школе я делала такие вещи, которые не позволили бы делать ни одному ребёнку. Например, я совершенно в открытую читала на уроках книги, а ещё я всегда возражала педагогам, если считала, что они неправы. Впрочем, самый первый мой опыт по этой части кончился довольно плачевно. Шёл первый месяц из тех скучных десяти лет, что я проторчала в этом заведении, которое, может быть, и учит читать и писать (я это умела задолго до поступления в первый класс) и даёт какое-то слабое понятие о том уровне науки, к которому она приходит к тому времени, но для таких, как я, школа совершенно бесполезна.
Недалёкая Ольга Леонидовна, которая была нашей учительницей все четыре года в младших классах, что-то спросила о том, чем мы занимались на перемене. Не помню уже конкретики (слава Богу, прошло больше полувека!), но я высказалась со всей прямотой, назвав вещи своими именами. Я иначе не умела. Наверное, уже тогда было ясно, что по дипломатической стезе мне явно идти не придётся. И Ольга Леонидовна, усмотрев в моей детской непосредственности что-то чрезвычайно неприличное, ничтоже сумняшеся выгнала меня за дверь…
Но этот печальный опыт моей неуместной откровенности перед социумом меня ничему не научил…
Совершенно нетрудно было прийти к банальному выводу: 99 процентов этого самого социума – отчаянные лицемеры, которые привыкли лицемерить даже наедине с собой. А я вот выискалась вся такая искренняя, что мне самой всегда было не по себе. Где-то ведь надо и соврать, и промолчать – зачем же жить-то, делая себе дороже?
Но нет… бес всегда меня подзуживал на крайности. Мало меня били. И даже когда моя «благополучная жизнь» накрылась медным тазиком, и это так называемое благополучие понеслось под откос со страшной скоростью – я всё равно продолжала быть верной себе. Может быть, это была глупость… Но скорее всего, человек рождается с определённым набором генетических особенностей, переступить через которые значит просто сломать самого себя. На это не способен никто. Да и во имя чего нужна такая жертва???