Ужас в городе
Шрифт:
– Кто это мы?
– Да вся здешняя братва.
– А кто я – знаете?
– Еще бы не знать, – в глазах идиота сверкнуло неподдельное восхищение. – Вы – Брюс Виллис. Из "Крепкого орешка".
Симон обернулся к Хакасскому, тот задорно улыбался.
– Здорово, – признал американец. – С виду никаких отклонений. Хоть выставляй на Брайтон-бич.
– В том-то и суть воздействия. Внешний рисунок личности остается узнаваемым. Эксперимент-пси. То ли еще сегодня покажу.
– К боли они чувствительны?
– Минимально. Как бультерьеры.
– Так чего
– Тебе, видно, все равно кого?
– Так ведь за доллары, не за деревянные, – парень гулко хохотнул, и шелапутные девицы поддержали его эротическим повизгиванием. Видно, слыл у них остроумцем.
На выходе из магазина Симон кинул десятку в пластиковый пакет старухи нищенки с кирпичными щеками и озорными глазами. Вокруг нищенки расположилось с пяток цыганят, на груди у нее висел плакат: "Помогите, Христа ради. Очень кушать хочется".
Симон поинтересовался у Хакасского:
– Как понять? Деталька-то выпадает из общего настроения.
– Не думаю. Тут замысел глубже. Провинция духовно тянется к Москве, а это чисто столичный штрих. Впрочем, нищих в Федулинске немного. Несколько еще на вокзале. У церкви двое. Причем строжайшая ротация. В некотором отношении нищенские точки федулинцы воспринимают как награду. Очередь на полгода вперед.
Из супермаркета подъехали к центральному прививочному пункту, расположенному не в обычном туалетном вагончике, а в двухэтажном доме со ступенчатым крыльцом и с геранью в окнах.
– Сейчас, Симон, познакомлю с одним человечком.
Не пожалеешь.
Сделал знак, и из дверей на асфальт, прямо к ним под колеса, выкинули какого-то ханурика в темном плаще и со всклокоченными, как у лешего, волосами. Полежав немного, ханурик заворочался, закряхтел и начал вставать. На вид ничего примечательного: лет пятидесяти, серая, нездоровая кожа, тусклый взгляд, как у любого полуголодного россиянина. Но опытный ловец душ Симон Зикс подметил в нем какую-то несуразность. Ханурик поднимался с земли с молчаливым, тупым упорством жука, которому оторвали лапы.
– И кто это? – спросил американец. – Чухонец, что ли?
Хакасский объяснил. Это городской поэт-вольнодумец Славик Скороход. При прежнем поганом режиме он уже набрал популярность, издал пару книжек, но у старой власти был на подозрении за свои диссидентские наклонности. По пьяной лавочке его то и дело сажали в кутузку. При наступлении рыночной благодати, как ни странно, поэт ничуть не изменился, разве что книжки у него перестали печатать. Но это понятно: когда на прилавках такое изобилие, кому нужны чьи-то говенные вирши.
Славик Скороход как был, так и остался буйным, пьяным, непримиримым, невыдержанным на язык хулиганом, только если раньше поносил советскую власть, то теперь в открытую, иногда в самой непристойной форме клеймил демократию. Но это все забавные штрихи к портрету, главное в другом. Или удивительно другое. Направление мыслей поэта-вольнодумца не меняли никакие наркотики, даже безупречный "Аякс-18" на синтетической основе. Также он не поддавался гипнотическому
Как показали новейшие исследования (сенсационные выводы психологов из Мичиганского университета), россияне в массе своей обладали чрезвычайно слабой психикой и в силу этого были склонны к галлюцинациям даже в обычных бытовых условиях, не говоря уж о форс-мажорных обстоятельствах. В сущности, всю российскую, так называемую историю правильнее рассматривать не в контексте мировой цивилизации, а как отдельный, социальный, многовековой мираж. Условно говоря, никогда эта нация не была самостоятельным историческим субъектом, а всегда управлялась внушением извне. Если же по каким-то причинам внушение ослабевало, в России начиналось ужасное метаболическое брожение, как в колбе с бактериями, откуда откачали кислород. Умные правители славянских племен отлично это сознавали и, когда ситуация на их территории выходила из-под контроля, сразу бежали за помощью к соседям. Но это азы историологии, известные ныне каждому образованному европейцу. Однако если вернуться к Славику Скороходу, то получается, что по своим личностным качествам, не совпадающим со славянским стереотипом, он является выродком, мутантом и именно поэтому незаменим для проходящего в Федулинске психосоциального эксперимента. В городе есть еще один похожий на Славика индивид, некто Фома Ларионов по кличке "Лауреат", но о нем особо…
– Я понял, – сказал Симон Зикс. – Позови его.
Хакасский открыл дверцу и поманил вольнодумца пальцем:
– Иди сюда, Славик, разговор есть.
Поэт, волоча ногу и утирая ладонью разбитый рот, приблизился.
– Чего надо, сыч?
– Зачем же так грубо? Давай по-хорошему поговорим. Вот к нам приехал образованный человек, интересуется местными знаменитостями. Ты ведь у нас знаменитость, да, Славик?
Поэт заглянул в салон и неожиданно озорно подмигнул разомлевшей на заднем сиденье Элизе.
– Ты, что ли, образованный, рожа? – спросил у Симона. – Откуда причухал? Никак из Вавилона?
– Славик, ты культурный человек, поэт, а ведешь себя иногда, как сявка, – укорил Хакасский. – Какая тебе разница, откуда он? Говорю же, гость, знакомится с городом – и вдруг такое хамство. Стыдно, ей-Богу! Что о нас могут подумать? Или ты не патриот, Славик?
– Дать бы тебе по сусалам, – мечтательно заметил вольнодумец. – Да мараться неохота.
Симон Зикс, немного шокированный, на всякий случай вдвинулся в глубь сиденья, но Хакасский его успокоил:
– Не суетись, Симоша, он совершенно безобидный.
– Какой же безобидный, натуральный фашист.
– С виду, конечно, фашист, не спорю, но нутро у него мягонькое, как у дыньки. Плохо ты изучал Россию, господин советник. В ней что с виду грозно, то на самом деле рыхло, податливо. Феномен вырождения. Верно, Славик?
– А ты зачем с ними, с оккупантами? – неожиданно обратился поэт к Элизе. – Такую красоту за доллары продаешь. Грех великий. Брось их, айда со мной в лес.
– Хватит, Славик, базланить, я тебя по делу позвал.