Ужин в раю
Шрифт:
— А вот это — пинцет. Как видишь, очень длинный и изогнутый. И здесь… смотри… Да, видна насечка на металле и специальные выступы. Тоже весьма полезная вещь. Ну, скажем, при вскрытиях. Очень удобно вводить в разрез на теле и работать внутри, прямо в полости тела, не расширяя разрез. Ну, конечно, вслепую работать не так удобно. Хотя, с другой стороны — мне ли ваши тела да не знать.
— Кстати, вслепую… Да, вот сказал «вслепую» — и кое-что вспомнил. Моя гордость! Вот, смотри.
Он подносит мне к лицу, к самым глазам моим маленькую серебристую ложечку. Он улыбается и крутит её в руках, словно хочет предмет своей особой гордости со всех сторон. Так, чтобы я насладился видом совершенного
Да, интересно.
На первый взгляд — это самая обычная чайная ложечка, только с длинной ручкой. Но если присмотреться…
Её края остро отточены и отшлифованы. Словно закруглённые лезвия. И сбоку — тонкий, изогнутый вырез. С острой зазубриной на краю.
— Видишь?
Да, вижу. Для меня? Он приготовил это для меня?
— Знаешь, что это такое? Ложечка для извлечения глаз! Остроумно, не так ли? При некотором умении и долгих тренировках можно извлечь глаз, совершенно его при этом не повредив. В чём тут главная трудность? Ну разумеется, в необходимости аккуратно разрезать мышцы, прикреплённые к глазу и нервы, от этого глаза отходящие. Специальных приспособлений у меня не было, а делать какие-то сложные и глубокие разрезы не всегда хочется. Проще надо действовать, одним движением. Да, одним. В это трудно поверить, но ты убедишься в этом — сам… Забавно, чуть не сказал — «увидишь»… Нет, едва ли увидишь, но уж точно убедишься (если будешь в сознании), что глаз можно удалить одним, и, главное, очень быстрым движением. Раз — и нет его. Два движения — два глаза. Видишь это вырез? В него попадают мышечные ткани — и перерезаются почти мгновенно. Края ложки и края выреза остро отточены. А вот эта зазубрина хорошо захватывает ткань. Просто и удобно. Ну, каково?
— Это для меня? — спрашиваю я.
— Естественно, — отвечает старик.
— Зачем? Зачем всё это?
Старик кладёт страшную эту ложку на столик. И задумывается.
— Зачем? Ты хочешь сказать: «Зачем использовать ложку? Глаза ведь можно просто выколоть». Так?
— Нет, — отвечаю я. — Я хочу знать, зачем вообще придуман этот ритуал? Ангел…
— Ах, этот негодяй! — и старик смеётся, будто услышал что-то очень забавное. — Да, он много достиг в своём творчестве. Он научился создавать несчастнейшие, переполненные болью и несовершенством миры. Он неустанно творит какие-то нелепые, бестолковые и совершенно нежизнеспособные существа, каждое движение которых приносит им жуткие, нестерпимые страдания. Да, он — один из лучших моих помощников. Даже более того, он — уникум. Он достиг совершенства в несовершенстве. Он придумал настолько несовершенное бытие, что любой из вариантов развития почти мгновенно вызвал бы его гарантированное самоуничтожение. Потому, кстати, я позаботился о полной его консервации и одновременно специально для этого мира создал внутрисистемную иллюзию эволюционного движения. О, эти иллюзии!.. Как много они значат для поддержания порядка во Вселенной! Ведь, честно говоря, в мире не существует и половины тех вещей, которых ты видишь. Я, видишь ли, экономен. Мои мастера создают только основы бытия, а уж населяете вы их… Ну, кое-что, конечно, и я вам добавляю. Для разнообразия.
— Да, я отвлёкся. Так вот, что можно сказать об этом весьма способном ангеле. Разумеется, творить он умеет. Не лишён таланта, тяги, так сказать, к свободному творчеству. За этого я его и ценю. Честно признаться, таких помощников у меня за последние годы было немного. Но своенравен. Возомнил о себе невесть что. Да и пищу припрятывает. Я это за ним давно уже замечаю. А своенравность — штука опасная. У меня вот один случай уже был. Сатана вот…
— Сатана?
— Именно, — и старик развёл руками. — Даже не знаю, что с ним делать. Честное слово, не знаю. Он, видишь ли, нарушает всю нормальную систему питания. С тех пор, как он научился творить собственные миры, с ним никакого сладу не стало. Разговаривать не хочет, к трапезе не является… Закрылся от всех, мастерит что-то… Тоже мне, творец! Да хрен он без моего благословения чего сделает. Я даю жизнь! Только я! Да, можно без меня сотворить мир. И не один. И не одну сотню. Да что сотню — хоть миллион. Но все эти миры будут мёртвыми. Мёртвыми! Красивыми, совершенными, но мёртвыми. Жизнь в них появится только тогда, когда получать они благословение от меня. Потому что вся любовь только во мне и вне меня нет ничего. Ничего! Только мрак и пустота! А кому не нравится — вон! Вон! Изыди!
И старик прыгает, плюётся, трясёт кулаками, словно нападая на какого-то незримого врага.
— Ты что, и впрямь решил, что ты Бог? — спрашиваю я. — Так, дед?
— Я? — старик изумлён. — Решил?
Он сразу же успокаивается, перестаёт прыгать. Он молчит минуту, как будто подбирая для ответа подходящие слова.
— Я Бог, — отвечает он.
Он обижен моим вопросом. Крайне обижен. И в голосе его появляются истеричные, визгливые нотки.
— Ты сразу узнал меня. Мне даже не надо было представляться тебе. Ты сразу меня узнал, потому что был готов к встрече со мной. Ты был полностью подготовлен к ритуалу. Ты знаешь, что это такое…
— Я ничего не знаю. Не забудь — у меня ведь разума нет, — возражаю я.
— Я Бог! — кричит старик.
Грохот. Он перебирает что-то на столике. Ищет. Наконец, найдя, подносит к моему лицу.
— Смотри!
Это распятие. Из чёрного, тяжёлого металла, местами покрытого белым налётом. Крест. Сияние сверху. Череп внизу.
Но вместо Христа распят какой-то толстопузый коротышка. Живот его огромным, бесформенным пузырём свешивается вниз, а из под этого пузыря почти до самых колен свешивается толстый, длинный, искривлённый хуй.
Бритые щёки коротышки растянуты в идиотской ухмылке. Опустив голову, он смотрит вниз. И ухмыляется самодовольно.
Короткие ручонки его вцепились в перекладину креста. Они… не прибиты. Его ничто не держит на распятии. Но коротышка висит. Он вцепился в крест, он не хочет отпускать его.
Он висит. Он доволен этим.
— Видишь? — спрашивает старик. — Хорош, да? Это я. В юности. Красавец был, правда? Сейчас тоже ничего, но тогда… Эх, молодость!
Он кладёт распятие на стол.
— Убедился?
— В чём? — спрашиваю я.
— В том, что я действительно Бог, — отвечает старик.
— Нет.
— Как?!
Он уже раздражён. Хлопки. Скрипит резина. Он натягивает хирургические перчатки. Резко, нервно, рывками.
— Я знаю о тебе всё, хотя ты мне ничего о себе не рассказывал, — бормочет старик. — О тебе и о об ангеле, что был с тобой. Ты в полной моей власти. Я показал тебе необыкновенные мои инструменты. Я подготовил тебе к ритуалу. Я даже сам, лично решил его провести. И, наконец, я показал тебе распятие. Кто на распятии? Я! Значит, кто я? Бог! И ты после этого мне не веришь? До сих пор сомневаешься? Ну, ладно! Ладно! Ты ещё убедишься. Обязательно убедишься. И очень скоро.
Откуда то снизу, из-под стола он достаёт шланг с синей конусовидной насадкой. Нажимает на рычаг, что закреплён на насадке — и тугая струя ледяной воды хлещет мне на ноги, на живот, на грудь.
От холода сердце моё замирает. Судорога сводит тело. Я вскрикиваю и крики эти как будто успокаивают старика.
— Вот… И здесь вот… А ты как думал? Ритуал с омовением должен быть. Чистота должна быть. А то завонял ты тут… Вот так… Ну, так кто я?
— Не знаю! — кричу я. — Не знаю, кто ты. Не знаю, кто вы все. Боги Нижнего мира. Примитивные, злобные духи!