Узкий круг
Шрифт:
Вскоре Хохлов отвез мать в больницу, где ей вводили транквилизаторы и где взгляд ее потух от тоски. Оттуда она вернулась к себе домой, в Грушовку. "Нет, сыночек, - твердо сказала она ему.
– Мне у тебя и поговорить не с кем, а в Грушовке все мои подруги..." Мать успела посадить огород и умерла от сердечного приступа. То, что потом Шурочка приносила зелень и редиску с бабушкиного огорода, казалось Хохлову кощунственным. Со смертью матери он понял, что в свой черед тоже пройдет по ее последней дороге, и из его души умчался тот грушовский мальчик... мальчик, о котором сегодня напомнила древняя грушовская старуха.
Хохлов поднял
На кухню вошла Зина, увидела мужа на табуретке и устало спросила:
– Хочешь вызвать джинна?
Он слез с табуретки, ожидая упрека. И еще, кроме кувшина, от матери осталось воспоминание о надрывном труде - пусть грушовский дом и продали, оно заключалось как будто даже в деньгах.
Зина уже переоделась в халат голубого цвета, под глазами блестел ночной крем.
– Ты зря ей потакаешь, - сказала она.
– Девочка еще ничему не знает цены.
– Все будет хорошо. Ей хочется поиграть в независимость? Пусть поиграет. За детей нам нечего волноваться.
– Я волнуюсь. Ведь мы не сможем повезти их ни в какое путешествие. Она улыбнулась, словно спросила: "Помнишь, как ты когда-то придумал путешествовать?"
Он обнял ее и сказал шепотом:
– Давай поженимся?
– У меня муж и дети, - ответила Зина.
– Я серьезная женщина.
– Она отстранилась.
– В сорок пять - ягодка опять, - шутливо продолжал Хохлов.
Они играли в любовное ухаживание. Знали, конечно, что это игра, не больше. Но она уже давно помогала. С той поры, когда стали убегать от семейной рутины.
– Ягодка, - вздохнула Зина.
– Боюсь, мы воспитали их слишком независимыми... И ей кажется все естественным! Почему ей не стыдно?
Тревога занимала жену прочнее, чем игра, и Хохлов ощутил ревность, а потом неловкость за свою ревность, как будто теперь нельзя было ни о чем думать, кроме Шурочки.
Загадка таилась в том, что вдруг дети и родители стали равны. Прежний опыт все еще порождал страх за детей, а им сейчас уже ничего не грозило. Чего же родители боятся? Того, что дочь узнает любовь мужчины? Но это неизбежно. Забеременеет? Вряд ли. Зина прорабатывала с ней эту тему. Чего же они испугались? Своего страха?
3
Шурочка уже легла, читала перед сном, когда вошел Митя и сел рядом с ней.
– Стучать надо, - проворчала она, не отрываясь от журнала.
– Кому стучать?
– усмехнулся брат.
– Я тебя еще на горшок сажал...
– "Она хочет сказать, что у нас разные стили жизни", - передразнила Шурочка, глядя поверх журнала.
– Теперь они будут мучиться, что не так нас воспитывали. Кто тебя за язык тянул?
– Она положила журнал себе на живот и приподнялась на локтях.
Митя посмотрел на ее груди, торчащие под сорочкой, сказал:
– Конечно, ты девица смазливая, - сказал таким тоном, будто обругал ее.
– Не знаю, с кем ты собралась на природу... Настоящих кавалеров я у тебя не замечал... Может, не поедешь?
– Нету у меня никаких кавалеров, я честная девушка, - отмахнулась Шурочка.
– Ты пришел пожелать спокойной ночи?
Митя с семилетнего возраста был прикреплен
Шурочка тоже любила Митю.
Когда сегодня папа спрашивал у него, станет ли он защищать Шурочку, ей было досадно. Она почувствовала фальшь и неуверенность отца. Он нарушал созданный им же самим порядок жизни старших и младших, порядок, который опирался на доверие к детям.
Если вспомнить школьные годы, то родители уже тогда внушили Мите и Шурочке, что хотят видеть их свободными и что свободным можно стать, лишь исполнив долг. Они не проверяли уроков у детей, не наказывали, не донимали тревогой за отметки. Даже не заставляли вскапывать бабушкин огород, хотя во всей Грушовке весной выходили на огород целыми семьями. Не спрашивали у подростков, хотят ли они работать на земле. Хотят - не хотят, а работать надо. Работали и Хохловы. Но при этом Мите и Шурочке выделялись особые грядки, где они сажали все, что им нравилось, и устраивали нечто похожее на соревнование друг с другом. Брат и сестра сами постигали жизнь природы и радость работы без принуждения. Кроме этого, отец открывал им другие тайны человеческой жизни. В его разговорах не слышалось назидательности. Понятие о долге, чести, мужестве нужно было вынести самим из его историй. Вот он рассказывает о неукротимом воине Тарасе Бульбе, о его сыне Андрии, предавшем казаков из-за любви к прекрасной полячке; Тарас в бою сталкивается с Андрием; и отец вдруг спрашивает Митю и Шурочку: что было дальше? Митя убивал предателя, а Шурочка прощала, мирила всех, играла свадьбу.
Почти год Шурочка занималась художественной гимнастикой, научилась выгибаться мостиком, растягиваться шпагатом, вертеться колесом. Если она пропускала тренировку, то тренер звонил и просил объяснения. Он по-своему заботился о ней, был груб, однажды обозвал ее дурой. И Шурочка со слезами бросила гимнастику. Родители согласились с ее решением: она была вправе выбирать сама.
Но на пути воспитания вставали новые преграды: чувству школьного товарищества противостояло требование учителя выдать имя очередного бузотера, тяге к справедливости - развод родителей твоей подруги, желанию иметь джинсы - отвращение к спекулянтам. Как соединить несоединяемое? С годами отцу и матери становилось все труднее отвечать на простые вопросы, которые в конце концов как будто уменьшили их авторитет.
Дети выросли.
Пошла другая учеба, без родительского прикрытия, у текучей жизни. Шурочка угадала свою счастливую особенность: она не знала страха.
Что сегодня случилось? Папа почему-то стал задавать Мите школярскую задачу, мама испугалась... Им делать больше нечего? Шурочка была огорчена ощущением внутреннего неудобства, в котором виноваты были родители, и ждала, что брат что-то прояснит ей.
– У меня новость, - признался Митя.
– Ирина беременна.
– Он потянул себя за кончик носа и добавил: - Сделала мне официальное предложение: расписаться.