Узнавание
Шрифт:
Она умолкла, со слабой улыбкой посмотрела мне в лицо и тихо досказала:
— А с войны у нас никто не вернулся. Володю подбили в небе над Берлином. Остальные тоже погибли. Геннадий Иванович уже после победы, на второе мирное лето, работал в саду и упал. Сердце… Я осталась одна…
Она подняла руки, чтобы откинуть с лица седые волосы, и, не донеся до головы, уронила их на колени, и я физически ощутил всю тяжесть этого одиночества. Вечерняя заря померкла; комната печально осветилась снегом. Женщина точно забыла обо мне. Потом тихо дотронулась до моей руки.
— Вы, наверное, хотите увидеть, как я храню зимой георгины? Пойдемте.
Она повела меня в сени, откинула люк в подполье, зажгла лампу. Косо осветилась деревянная лесенка. Мы сошли по ней. Я осмотрелся. Мне показалось, что я попал в маленькое картофелехранилище. На полках доверху лежало что-то похожее на темные старые картофелины. Женщина достала одну.
— Это «Сновидение». Окраска темно-абрикосово-розовая.
Она
— Температуру в хранилище я поддерживаю от четырех до семи градусов. Можно, конечно, хранить и при одном градусе. Но, боюсь, клубням будет больно. Посмотрите… «Королева садов» — золотистая-золотистая… Рядом «Мадрид» — оранжевый, точно язык огня, красивый и сильный. А вот это «Фантазия номер два»… Высота стебля полтора метра, выведен Геннадием Ивановичем. Клубни надо осматривать часто, — строго советовала женщина, вводя меня в науку о цветах. — Подсыхающие обрызгивать водой. Вот на верхней полке, рядом с вами, почти увял в декабре. А теперь свеж…
Я посмотрел на темный могучий клубень, похожий на тяжелый ком земли, и меня точно обожгло — на узкой дощечке, куда заносится название сорта, было отчетливо выведено химическим карандашом: «Воспоминание о Петрусевиче».
— Это тот самый, — сказала она, — с красками московского неба. Геннадий Иванович не успел вывести его. И у меня долго ничего не получалось, много лет, и вот, говорят, вышло. Жаль, что вы не можете увидеть. Надо, чтобы было много-много георгинов в одном месте. И тогда издали кажется, что на землю легла радуга…
— Я видел это. На Дальнем Востоке.
— Да? — обрадовалась женщина. — На Южном Сахалине цветут тоже наши георгины. И в Сибири… У меня есть хороший сорт, устойчивый к заморозкам. — «Желанный». С белыми пушистыми соцветиями.
— Тоже ваш?
— Мой последний. Вот… — Она поднесла к моему лицу маленький вытянутый изящный клубень и опять заговорила строго, о деле: — Выкапывать георгины при первых заморозках лучше вдвоем, если это возможно. Еще клубень пораните…
Мы поднялись, оделись, вышли. Было морозно и тихо.
— Дайте, пожалуйста, совет, — попросила женщина. — Я бы хотела послать в Америку один новый сорт. Это возможно?
— Мне их законы неизвестны. А зачем это вам?
— Америка — родина георгинов. Они попали в Россию давным-давно и совершенно не были похожи на теперешние. Были они наподобие наших ромашек, даже, может быть, беднее… А ведь это же замечательно — вернуться к себе домой красивей, чем ты ушел!
Подул холодный ветер, неся снежную пыль. Женщина заслонила лицо рукавом и, тяжело шагая рядом со мной, сказала:
— Теперь уже недолго ждать весны. Сад оживет…
Мы подошли к калитке, я попрощался. Она задержала меня.
— Вы хотели услышать те стихи. Я их помню. Единственные стихи, которые я помню в мои шестьдесят два года. Вот они… — И она вздохнула.
Розы, осенние розы Мне снятся на каждом шагу. Сквозь мглу, и огни, и морозы На белом на легком снегу…— Это Александр Блок. Его любимый поэт. Он читал их в наш первый вечер, в ноябре 1922 года.
Я ушел. Дорога шла под уклон. На повороте я обернулся. Шарлотта Ивановна все еще стояла у калитки, ветер дул ей в лицо. Мне показалось, что она стоит на мосту — высоком мосту, соединившем навсегда две человеческие жизни.
С того дня я стал читать литературу о георгинах в поисках имени Г. И. Петрусевича. Мне посчастливилось больше, чем я ожидал. Я нашел книжку, написанную им самим. Она была издана тотчас же после Великой Отечественной войны, на ней лежит суровая печать середины сороковых годов: шероховатая бумага, ничтожен тираж — и все-таки она о георгинах! Эта книжка содержит обстоятельные агрономические пояснения и рекомендации, точные и красочные описания многих сортов, ряд мыслей. Мне особенно понравилась одна — о том, что селекционер-оригинатор лишь тогда добьется большого успеха в работе над новым сортом, когда начнет думать не о маленьком участке перед домом, а о всей земле, как о бескрайнем молодом саде.
Я читал книжку, написанную Г. И. Петрусевичем в конце жизни, и из тумана лет — сквозь мглу, и огни, и морозы — мне улыбался молодой человек в буденовке с веселым и жестким лицом. И с его улыбкой книга делалась человечной и мудрой даже в самых обыкновенных советах садоводам — о том, например, что не надо срезать соцветия, когда они покрыты росой.
Вместо моралите
Мне хотелось бы, чтобы моралите к этому заключительному разделу книги написали сами читатели. Лучшие из них я надеюсь опубликовать.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ ПО ПОВОДУ ДВУХ ПИСЕМ
Строками из писем юных читателей начал я эту книгу и хочу ее закончить тоже письмами — двумя.
Первое из них я получил после опубликования в «Литературной газете» судебного очерка «Урок»; второе… впрочем, в нем самом объяснено достаточно хорошо, почему его написали.
В очерке «Урок» рассказывалось о том, как четыре восьмиклассницы нещадно избивали пятую за то, что она, как им передавали, нехорошо о них говорила, а двадцать мальчиков наблюдали, как в театре, это дикое действие. Девочки и мальчики учились в одной экспериментальной школе, где с первого класса изучают английский и алгебру, они увлекались фантастикой, фигурным катанием, альпинизмом, посещали музыкальные школы, любили рассказы и телепередачи о животных. И при этом были начисто лишены сострадания, великодушия, жалости, рыцарства. Они жили с неразбуженными душами. Они понимали жизнь одним лишь умом, но не сердцем, и потому, в сущности, не понимали в ней ничего. Девочки увлекались ранне-женским: красили ресницы, модно одевались, но были далеки от женственности подлинной, которая немыслима без мягкости и возвышенных порывов души; мальчики увлекались боксом и самбо, но были далеки от подлинной мужественности, которая немыслима без душевной широты, жалости к беззащитному.
Очерк обсуждался в школах. Я получил сотни писем от девочек и мальчиков. Они резко осуждали моих «героинь» и «героев», но осуждали по-разному…
Вот что написала мне Лена П.
«В общем-го вся эта история мне не нравится. Бить девчонку, которая не может защититься, ни за что — это изуверство. Конечно, после такой статьи поднимется полемика. Но я боюсь, что она ограничится ерундой: не позволяйте детям по вечерам находиться на улице, краситься — и все будет в порядке, они не будут такими жестокими. Я хочу опровергнуть этот „тезис“ — крашеные ресницы к жестокости не имеют никакого отношения. Хотя, конечно, если сталкиваются девчонки, обнаружившие серьезное расхождение во взглядах, без драки не обойтись. А если столкнутся ребята — наверняка кончится все милицией. Но все это конфликты между компаниями, посторонних, беззащитных людей никто не трогает…
А компания — это совсем неплохо! У нас три восьмых класса. После школы, через час-полтора, в основном все уже дома. После обеда около 60 человек (около половины всех восьмых) идут в компании — в эти страшные компании! — к кинотеатрам, во дворы, на перекрестки. Девчонки от 13 до 18 и ребята от 14 до 20 — состав компаний. Я сама по вечерам не бываю дома, потому знаю всю подноготную таких сборищ. Собравшись, идем в какую-нибудь парадную — все парадные вокруг нашего места уже изучены наизусть. Ребята начинают играть на гитарах, петь. Парни, девчонки курят. Вытаскивается бутылка, стакан идет по кругу. Потом наступает балдеж — извините, опьянение — и вот это ужасное времяпровождение нам дороже всего.
Нам весело, понимаете, весело! Весело петь под гитару и слушать, как поет наш лучший певец, весело втягивать дым и потягивать вкусное вино. А рядом с тобой сидит парень, который называется твоим, и ты называешься его девушкой. Это наше счастье! Вы бы посмотрели, как блестят у нас, девчонок восьмых классов глаза, когда мы говорим небрежно: „Мой Андрюша“, „Мой Паша“, „Мой Сережа“. Мы имеем в восьмых наибольший авторитет, особенно среди таких, как мы. Мы как-то занялись подсчетом: сколько среди 8-х „нормальных“ ребят — ведь среди самого акселерированного класса найдутся инфантильные девочки и мальчики, которые еще ни разу не пробовали вкуса вина и поцелуя, не красили глаза, смотря на себя глазами своего парня, не слушали последних записей западных ансамблей, не надевали „платформу“, потертые джинсы и дубленку. Так вот, инфантильных, а по-вашему „нормальных“, не так уж много. И это в 14 лет! Что мне, откровенно говоря, не нравится — это вырубаловки: стенка на стенку, когда за волосы — благо, что длинные — бьют лицом о панель. Но, если честно, такие вещи бывают редко и участвуют в них в основном ребята, у которых за плечами колония…
И наконец последнее: в школе мы умудряемся неплохо учиться, лучше многих, кто сидят все вечера за учебниками, а наутро чурбан чурбаном. С учителями, особенно с молодыми, у нас налажены хорошие контакты — бывает, подолгу задерживаемся в школе из-за этого (кстати, они знают о том, что вечерами мы не сидим дома). Мы все очень много читаем без скидок на возраст, и благодаря классикам у нас уже сложилось представление о жизни. Может возникнуть вопрос: когда мы это делаем? Читаем за едой, на скучных уроках (или сматываем с них, со скучных), после школы до 7–8 часов!..
Часто ходим в кино — благо кинотеатр под боком. И поверьте, многие в школе, на улице с завистью смотрят на одетых по последней моде, запросто разговаривающих на переменах с 9, 10-классниками, разбирающихся как боги в поп-музыке и зарубежных классиках девчонок с накрашенными ресницами и мальчишек с гитарами. Мы — первые организаторы школьных вечеров, разряжающих школьное занудство. И с вечеров все ребята уходят довольные. И благодаря всему этому нет-нет да и окажется перебежчик из стайки „инфантильных“. Вдруг узнаем, что завелась своя компания — по изменившейся, уверенной походке, блеску глаз, уделению большого внимания внешности, неожиданной смелости в поведении. Что касается статьи „Урок“, то девчонки и ребята ее читали и обсуждали и нашли, что случай отвратительный».