В августе 41-го. Когда горела броня

Война 1941–1945 гг. остается для нашей страны самым значительным событием новейшей истории. Через нее прошли десятки миллионов наших сограждан, и не было семьи, в которой эта трагедия не оставила бы свой страшный след. В послевоенное время заметки военного корреспондента и написанные при свете лампы из смятой гильзы фронтовые дневники создали целый пласт художественной литературы. Классикой жанра стали книги К. Симонова, Ю. Бондарева, Б. Васильева, В. Курочкина и других писателей-фронтовиков. С ними жили и на них воспитывались целые поколения.

Но за последние двадцать лет мир сильно изменился. Распался Советский Союз, прекратила свое существование Коммунистическая партия. Многие вещи, казавшиеся поколению фронтовиков аксиомами, стали в новое время теоремами. Время, в котором они писали свои книги, ушло в прошлое вместе с цензурой и штампами советской эпохи. Поэтому как туманные намеки, эзопов язык, так и однозначно положительные образы героев произведений того периода кажутся нам сегодня наивными.

Тот, кто не воевал, не может рассказать о войне, опираясь на личные впечатления и вспоминая пережитое на фронте. Однако это не означает, что нашему поколению, чья юность пришлась на начало 90-х, нечего сказать о Великой Отечественной. И сейчас писатель может создать достоверные образы людей того времени, описать события, происходившие шестьдесят с лишним лет назад. Груз личных впечатлений и сложившихся под влиянием своего, часто ограниченного опыта, стереотипов не давит на автора повествования. Человек нашего времени может глубже проникнуть в сущность сражения, которое казалось рядовым участникам страшным, бессмысленным механизмом, перемалывающим как отдельных людей, так и целые дивизии и корпуса. Хаотичные перемещения, изнурительные марши, на которые можно теперь взглянуть сверху, словно со спутника, складываются в сложный, но логически понятный процесс столкновения миллионных армий. Такой подход позволяет создать цельный образ событий, отследить реальное воздействие на противника ударов частей, в которых сражаются главные герои.

Ивану Кошкину удалось создать сюжет, воспроизводящий этот эффект удара в ближайшего противника, который сказывается в десятках километров от описываемых событий. Спасители атакуют, не ведая, чем обернется их наступление. Спасенные этим ударом не подозревают, кому обязаны жизнью.

Еще одной приметой взгляда нового поколения на войну является описание тем, табуированных советской цензурой. Работа тыла, работа Особого отдела, политическая работа, влияние коммунистической идеологии показаны Иваном Кошкиным без казенных штампов и кукишей в кармане с одной стороны и без перестроечного экстаза яростного срывания покровов — с другой. Этот момент, несомненно, стоит отнести к удачам автора, удержавшегося от соблазна сделать художественное произведение оружием политической борьбы. Перед нами портрет или, если угодно, пейзаж, а не агитационный плакат.

Как военный историк должен сразу сказать, что не стоит искать прямых аналогий с документально подтвержденными событиями 1941 года в действиях, описанных в книге 328-й стрелковой дивизии 27-го стрелкового корпуса и батальона танковой дивизии. Более того, Кошкиным сознательно выбраны номера соединений, исключающие любые аналогии с реально действовавшими на описанном направлении войсками. Образы командиров и рядовых созданы автором с пониманием психологии человека 1940-х годов, но без прямых аналогий среди известных исторических личностей. Кошкин просто сознательно поместил созданных им персонажей в центр грохочущей машины вторжения и дал им почувствовать горечь поражения, радость первого маленького триумфа и тепло блеснувшей пока еще слабой надежды.

Год 1941-й остается для России одним из самых тяжелых воспоминаний. «Когда горела броня» — это попытка понять, как командиры и рядовые бойцы 1941 года вынесли тяжесть неизвестности, сохранили уверенность в победе в отступлении, круговороте противоречивых приказов, маршей и не приносящих видимого результата атак.

Эшелон вполз на станцию рано утром. Старший лейтенант Петров, спавший под своей «тридцатьчетверкой», почувствовал, что его трясут за плечо, и как-то сразу проснулся.

— Осторожно, товарищ старший лейтенант, о днище не ударьтесь.

Механик-водитель Осокин, призванный из МТС, выглядел куда младше своих девятнадцати лет. Щуплый, белобрысый, по-юношески нескладный, он, похоже, только в армии начал отъедаться. Ремень, перетягивавший комбинезон, был застегнут на последнюю дырку, да и ту пришлось проковыривать заново.

— Черт, холодно, — Петров, ежась, выполз из-под машины и несколько раз резко взмахнул руками, разгоняя кровь.

— Так август уже, — пожал плечами водитель. — Аккуратней махайте, товарищ старший лейтенант, а то об броню приложитесь.

— Осокин, Осокин, — покачал головой командир. — Ну чего ты такой рассудительный, а? Тебе сколько лет? Девятнадцать? Чего ж ты нас все нянчить норовишь?

— А я, сколько себя помню, кого-то нянчу, — спокойно ответил Осокин. — Нас у мамки с папкой семеро, а я — старший. Давайте, я вам на руки полью.

Эшелон дернулся в последний раз и встал.

— У тебя что, и полотенце есть? — изумился старший лейтенант.

— Полотенце не полотенце, а тряпка чистая. Не рукавом же утираться.

Петров вытер лицо, застегнул комбинезон и посмотрел на небо:

— Вася, ты у нас деревенский, глянь, как, по-твоему, день ясный будет?

— А чего глядеть-то, — хмурый Осокин забрал у старшего лейтенанта тряпку. — До вечера ни облачка, вот увидите.

Командир тоскливо выругался.

— Ну, тогда, Васенька, держись.

— Бомбить будут?

— «Будут» — это не то слово.

Командир посмотрел по сторонам. Станция была забита составами. На соседних путях стояли платформы со станками и каким-то оборудованием, где-то недалеко, судя по командам и мату, разгружали эшелон с боеприпасами.

— Ты, главное, вот что запомни хорошенько. Нашей коробке только прямое попадание страшно.

— А если попадут, то что?

— А ничего. Ты даже почувствовать ничего не успеешь. Главное — не паникуй. Бояться можешь, хоть обделайся, паниковать нельзя. Чуть голову потерял — все, пиши пропало. Ладно, сам увидишь.

— Командиры рот — к командиру батальона!

Команда прокатилась по эшелону, передаваемая хриплыми, заспанными голосами от вагона к вагону. Танкисты выпрыгивали из теплушек и бежали вдоль состава к своим платформам.

— Товарищ старший лейтенант! Сержант Безуглый явился в расположение для безукоризненного несения боевой службы! По дороге мною был замечен красноармеец Симаков в состоянии, порочащем гордое звание советского танкиста, то есть спящим! Предлагаю за недостойное поведение повесить его на пушке.

— Клоуны, где вас черти носят? — рявкнул Петров, чувствуя, как, помимо воли, рот расплывается в улыбке.

Стрелок-радист сержант Александр Безуглый был родом из Москвы и, помимо основных своих обязанностей, гордо нес звание батальонного шута. Он мог безостановочно сыпать анекдотами, остротами, прибаутками и при этом никогда не повторялся. Высоковатый для танкиста, крепкий, спортивный, он великолепно знал радиостанцию, за что и был назначен на танк командира роты.