В Августовских лесах
Шрифт:
Владислав Михальский растерянно перекладывал тяжелую корзинку из одной руки в другую. Как его Галинка, - а он уже давно считал ее своей, может петь такие скандальные песни?!
До сего времени он считал настоящими панами не только себя и своего отца, но и всю семью Седлецких, а в особенности мать Галины, Стасю Седлецкую. Она-то была настоящая пани, дочь каких-то давным-давно разорившихся помещиков, и очень гордилась своим происхождением. А ее дочка такие песни распевает...
– Почему ты, Галина, не показываешься?
– тихим голосом спросил Владислав и
В ответ ему снова раздались въедливые, оскорбительные, как ему казалось, слова песни.
– Может, тебе стыдно глянуть мне в очи за ту поганую песню, за свой болтливый язык?
– Это мне-то стыдно? Это у меня болтливый язык, да?
– снова раздалось из комнаты. В створке окна показалось хорошенькое полудетское личико. На щеках девушки, как и на выглядывавшем из корзины яблоке, рдел огненный румянец, а в складках ярких розовых губ и в блеске рассерженных карих глаз был неподдельно-лютый ребячий гнев.
– Это моя песня поганая?.. Подумаешь! Притащил орех в починку да червивых яблок корзинку! В окно лезет не спрося, как то замаранное порося! Та еще такими словами кидается! Геть! На вот! Собирай, а я и руками до твоих яблок не притронусь...
Вслед за такими словами маленькая, в башмаке с деревянной подошвой, сильная, голая до колен ножка сковырнула подарки с подоконника. Перевернувшись в воздухе, корзинка из сухих прутьев с треском грохнулась на землю. Крупные спелые яблоки и мелкие орешки покатились по протоптанной у окна дорожке и рассыпались в запыленной и пожелтевшей траве.
Все это произошло так неожиданно, что мужчины не сразу смогли опомниться; повернув головы, сидели, как идолы, с открытыми ртами. Первым пришел в себя Владислав Михальский. Судорожно сжав кулаки, он рванулся к окну, но там уже никого не было. Постояв немного, натянул конфедератку почти до самых глаз и, нагнувшись, стал торопливо собирать раскатившиеся яблоки.
– Эге!
– глухо произнес Юзеф.
– Вот, дорогой братка Олесь. Я тебе говорил, чему могут научить твою дочку Советы. Русский лейтенант учит под черемухой на канале, а русская учительница занимается с ней в комнатах пана Гурского. Там у ворот я каждый день вижу коня того лейтенанта, начальника заставы. И ты дозволяешь своей дочке дружить с этой учительшей, как будто не знаешь, что у большевиков-москалей все бабы общие...
– Помолчи!
– с глубоким внутренним напряжением не проговорил, а как-то выдавил из себя Седлецкий.
– А чего я стану молчать?
– Михальский, кряхтя, поднялся с крыльца. Опираясь на ореховую трость, стараясь поймать взгляд Олеся, продолжал: Чего мне молчать? Ты мне рот не заткнешь! Дочь твоя Михальских осрамила, а я должен молчать?
– Говорю, закрой, Юзеф, рот!
– в исступлении рявкнул Олесь и поднялся во весь свой огромный рост. Длинные усы его снова дрогнули. Видно было, как дрожит его подбородок и горят остановившиеся под опущенными бровями глаза.
– Да не чепляйся ты, Юзеф, к человеку, - вмешался Иван Магницкий, едва сдерживая смех.
– Если тебе не нравятся советские песни, ты не слушай.
– Мне с тобой говорить не о чем, - отрезал Михальский.
– Тебе не о чем, а у меня есть разговор. Да и лес, который ты вчера ночью привез, посмотреть надо.
– Какой такой лес?
– опешил Михальский.
– А тот, что в саду свален.
– Лес этот, братка мой, за наличные денежки куплен, - растерянно залепетал Юзеф, поражаясь, каким образом этот проклятый плотогон мог дознаться о его самовольной порубке.
– А мы там на месте посмотрим, кому вы, гражданин Михальский, платили наличные денежки. Наверное, и расписочку имеете? Я знаю, вы человек деловой, аккуратный... Пойдем, - решительно позвал Магницкий и повел оторопевшего Юзефа в сад, откуда только что вышел неудачливый Владислав.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Олесь Седлецкий остался на крыльце, погруженный в глубокое раздумье.
Над Августовскими лесами медленно поднималось еще жаркое сентябрьское солнце. Над озером Шлямы, потонувшим в густолесье, над лесосплавным каналом, впадающим в Неман, клубился туман.
Невдалеке от недавно выстроенного моста виднелось длинное кирпичное здание конюшни ближайшей пограничной заставы. Оттуда доносилась бодрая военная песня:
Прицелом точным врага в упор,
Дальневосточная, даешь отпор!
Но Олесь сейчас ничего не слышал и не видел. Он лихорадочно думал о том, что разнесут теперь Михальские по всей округе худую славу о его дочери. Как поступить с девчонкой?
Не поднимая головы, Олесь круто повернулся и, грузно ступая, зашагал в сени. Открывая дверь, он случайно бросил взгляд на висевшую на стене конскую сбрую и остановился. Подумав немного и что-то решив, машинально выдернул из клещевины ременную супонь, аккуратно сложил ее вдвое и завел правую руку за спину. Толкнул ногой дверь, вошел в избу.
Галина сидела по детской привычке на полу в последней угловой комнате, служившей девушкам спальней. Тихо напевая, она делала из цветов букет. На ее лице Олесь не заметил ни тени волнения или раскаяния. Однако, увидя грозное лицо отца, она все же смутилась и опустила цветы на колени.
Олесь остановился у порога и, держа руки за спиной, смотрел на нее сверху вниз. Откашлявшись, спросил ничего хорошего не сулившим голосом:
– Для кого цветы приготовила?
Девушка посмотрела на него с удивлением. Возилась с цветами и расставляла букеты во всех комнатах она почти ежедневно.
Олесь и сам понял, что вопрос его глупый и неуместный. Силился задать какой-то другой, но мешал нарастающий гнев. Он почувствовал вдруг, что ему сейчас хочется больше всего отхлестать супонью Юзефа Михальского, но никак не эту рослую, какую-то странно чужую, настороженную Галинку.
– Зачем такое с Владиславом устроила?
– спросил он невпопад после напряженного молчания.
– Ой, тату! Да он же сказал, что я спиваю поганые песни, что у меня болтливый язык!
– Что верно, то верно. Язык у тебя как у коровы на шее ботало.