В Батум, к отцу
Шрифт:
– А подумать если, – философствую я с завистью, – в крыловские времена Бог был куда добрей. Даже вороне не забывал послать сыру.
– Ё-моё, конечно, – упавшим голосом соглашается Никола. – Раньше вот да! А теперь одно из двух. Или Бога нет, или у него вышел весь сыр. Проблема! На этой улочке нам ничто не светит, а от сатанинских глаз у барбосов, что покушаются из подворотен на наши штанишки, навар негуст. Чую, везде за заборными частыми пиками спеют гранд обеды, а никакая самая рассознательная мамзелька не потащит нас за стол. Бу спок, как в санях. Что делать? Этот настенный лирик и то знает,
Никола злорадно ткнул указательным пальцем в нацарапанный гвоздём на стенке поражающий своей ясностью, конкретной целеустремлённостью стишок. Пошёл читать с подвывом. Как поэт:
– Люблю тебя, как булку с маком,И даже больше двух котлет.Готов в любви тебе признаться,Но опоздаю на обед.– А мы ещё и не завтракали, – напоминаю я.
Это напоминание подстёгивает Николу.
– Вот что, – говорит он. – Каждый сам себе велосипед. Куда хочу, туда и кручу. По мне, покрутили на базар, хоть в карманах и соловьи свищут. Сегодня базар богатый. Среда! Айда сразу во фруктовые ряды. Там я в айн момент из-под любого стоячего-ходячего подошвы вырежу. План такой. Выбираем ряд. Ты идёшь с одного конца, я с другого навстречу. Основательно пробуй – через сотню шагов ты сыт и нос в первосортном табаке.
– А ну схлопочем за виски да в тиски?
– Ух и беда… Сломит козёл голову по самую бороду – новая отрастёт!
«А что, не наладился ли Никола от меня удрать?» – подумал я и на базаре – базар роем гудел и кипел от людского множества – я ни на локоть не отходил от Вязанки, подряд у всех в ряду с усердием пробовавшего яблоки, груши, грецкие орехи.
– Нет, это всё-таки классическое не то, – с брезгливым выражением на лице цедил сквозь зубы Вязанка, что, однако, вовсе не мешало ему сосредоточенно уминать с треском за ушами самое разрумяное в два кулака яблоко, и на немой вопрос хозяина, коротенького, тощего, как муравейка, древнего старичка с белой пеленой на глазах, под которыми светилось по слезинке, с горделиво-весёлым любопытством поглядывавшего, прищурившись, на нас, как в подзорную трубу, в просвет меж аккуратно воздвигнутыми им на прилавке алыми яблочными пирамидками и протянувшего на пробу не дольку на кончике ножа, как обычно, для чего перед ним на чистом блюдечке и лежало надрезанное на куски яблоко и сам нож с ручкой в виде козьей ножки в шерсти, а невесть зачем, пожалуй, скорее от доброты души всё в тот же просвет подавшего с величием восточного коммерсанта непочатое тяжёлое, может, ну, грамм так на все триста, яблоко, в поллица красное.
Николай зачем-то посмотрел его на солнце, посмотрел так, как с достоинством и вместе с тем с сожалением и неуверенностью смотрят против света на водку в поднятом стакане, ладясь выпить, смиренно перекрестил яблоком рот, с кротким вздохом принялся разговляться, время от времени не забывая выговаривать про классическое не то.
Я что? Я глотал слюнки. Каждый играл в свои игрушки.
На лице старика, насколько я мог видеть, детское любопытство боролось с паническим изумлением. По мере того как таяло яблоко, сила паники брала всё заметней верх.
Предчувствуя необъяснимо надвигающийся разбой средь бела дня, старик раскрыл даже рот, силясь прогнать беду, но с лихорадочно вздрагивавших губ не упало ни звука.
Наконец старик аджарец обрёл дар слова.
– Слюши, кацо! Аба не надо так, да! – разобиженный, выкрикнул он фальцетом. – Я дал посмотри, а ти скуши! Ну?! Эти базар! Нада плати, да, гражданин хароши!
– Само собой, – не переставая молотить, принципиально согласился Вязанка, после чего подозвал меня пальцем и, поведя рукой с огрызком в сторону старика, тихо добавил: – Гля, как мы этого падишаха объедем на кривой козе, – сердито выстрелил в прилавок перед дедом семечками, подчёркнуто укоризненно покачал головой:
– Даю один вопросишвили… Позвольте узнать, так чем это вы тут торгуете, дядя Базар?
– Ка-ак чче-ем?
– Это я вас спрашиваю. Справка из сельсовета? Фамилия? Размер ботинок? – со свирепым упрямством допрашивал Вязанка. – Что, земляк с усами, моргаете? Скажете, не знаю? Ничего, судебная экспертиза скажет. Судебная экспертиза знает всё! – И вдвое тише, ровней против взятого на рысях разгона: – А это, между прочим, экспертизе на анализ…
С гребня пирамидки Никола милостиво берёт два самых крупных яблока под растерянно-виноватым взглядом в мгновение вспотевшего старика, последнего в ряду, и с твёрдым хладнокровием удаляется прочь хватким, парадным шагом.
(А надо сказать, покуда Вязанка был занят, как он говорил, негоцией, я ковырял ботиночным носком горячую пыль, не спуская с Николы судорожно-цепких взглядов искоса.)
За воротами рынка Вязанка принимается безо всякой на то охоты жевать сушеный инжир – выпал из рукава в подставленную колодцем ладонь.
Я плетусь сзади. Приглядываюсь.
У него оба просторных рукава полны всякой фруктовой всячины.
В отместку читаю ему с плаката:
– «Всегда надо вставать из-за стола с чувством некоторого желания ещё поесть».
– За совет чувствительно благодарен, но намёка на делёж, пардончик, не принимаю. Да с каких это пор я с тяжелобольным худым карманом, где нет как нет даже на развод запаха медяков, должен кормить-поить ещё и тебя, паиньку? Как же, всю жизнь мечтал… Ну, чего ты вот за мной тенью, а к прилавку ни ногой?
– Не умею я…
– Весьма сочувствую. Но, насколько мне известно, университетских курсов для твоей персоны в Батуме не откроют. Меня вот тоже не учили… А впрочем, и не умей: что барышня не знает, то ей и под масть.
– Ты! Не хватай через край!
– Не тетерься… Страсть как люблю подкатываться к гордячкам с приношениями… Бери.
Никола насовал мне полные карманы орехов, сухих инжиров, даже свежей черешни.
Я удивился.
– Когда ты только и успел?
– Секрет фирмы. А фирма секреты не раздаёт.
– Ну а всё же?
– Если бы я знал… Руки… Сами берут в долг без отдачи…
Вязанка вздохнул, с досадой покачал головой.
Я живо упрятал всё в дальний сундук. Съел.
– Ну как, отобедало земство? – подмигнул Вязанка.