В час дня, Ваше превосходительство
Шрифт:
— Скажите, господин Кудрявцев, вы пошли в Красную Армию добровольно?
— Меня призвали.
— Как же так «призвали»? Вы родились двадцать третьего декабря 1916 года, а в армию попали, сами написали, в августе 1933 года. Следовательно, вам в то время и семнадцати лет еще не исполнилось. В этом возрасте не мобилизуют.
— Ошибка, господин полковник. Я родился в 1915 году.
— Вы же сами написали. Анкета вашей рукой заполнена.
— Я сказал, ошибся…
— Сколько лет было вашему
— Не помню…
— Сорок было?
— Меньше… Я первенец…
— Стало быть, ему около тридцати было?
— Вроде.
— На фронте он был? В первую мировую.?
— Как же… Рассказывал, на первой неделе забрали…
— Час от часу не легче, господин Кудрявцев. Выходит, ваш папаша в августе 1914 года на фронт ушел, а в декабре 1915-го вы родились. Давайте откинем девять месяцев, неладно получается. Или вы на мамашу клевету возводите, или…
— Может, отец в отпуск приезжал… По ранению…
— Все возможно. Допустим, вы правы, родились в 1915 году, тогда в августе 1933 года вам до полных восемнадцати лет трех месяцев не хватало. Не могли вас мобилизовать. Выходит, вы добровольно…
— Меня призвали.
— Я бы хотел, чтобы вы мне, господин Кудрявцев, правду сказали.
Говорю, а сам на него в упор смотрю. Губы он облизнул — видно, у него во рту пересохло. А я ему новый вопрос:
— Домашний адрес родителей?
— Улица Разина, дом восемь.
— Повторите!
— Улица Разина, дом восемь.
— И вы утверждаете, что на улице Разина в доме восемь жили ваши родители? Не могли они там жить! Улица Разина появилась перед самой войной. До этого там пустырь был. Ваши родители…
— Совершенно верно, были репрессированы. Так это мои. А я говорю про родителей жены.
— Фамилия?
— Смирновы. Михаил Александрович и Зоя Александровна.
— Как жену звать?
— Люба… Любовь Александровна.
— Почему же она Александровна, если отец у нее Михаил? Только что сказали…
Но он нашелся быстро:
— У нее отчим. А отца звали Александр.
— Где жена?
— Не знаю. Не видел с сорок второго года.
— Родители жены где работали?
— Отец на «Победе рабочих», мать на «Красном Перекопе».
— Что делали?
— Рабочие. Отец бондарь, мать прядильщица.
— Когда правду говорить начнете, господин Кудрявцев?
— Я правду…
— Теперь слушайте меня, господин Кудрявцев, если вы, конечно, Кудрявцев. В комсомол в школе вступал? Какую ты школу окончил?
— Среднюю.
— Номер, где находилась?
— Не помню.
— Улицу не помнишь?
— Не помню.
— Все ясно, Кудрявцев. После школы ты добровольно пошел в военное училище. Окончил, получил офицерское звание. В партию вступил. Последнее воинское звание?
— Я написал… Капитан.
— Сомневаюсь.
— Ваше дело… Только я действительно капитан.
— А по-моему, майор. По выходе из училища в 1936 году вы получили лейтенанта. Через два года, в 1938 году, вам присвоили старшего лейтенанта. Верно я говорю?
— Фантазия у вас богатая…
— Идите.
— Куда?
— Все. Разговор окончен.
— Всё? Зачем же…
— Зачем вызывал? Познакомиться хотел. Говорю медленно, понимаю, что все сказанное мной сейчас для него — самое важное.
— Группу собираю… Для заброски в советский тыл…
Вижу, «живец» сработал — клюнул капитан, глаза заблестели.
А я еще медленнее, одним словом — тяну:
— Идите, капитан… Мне такие, как вы, не нужны.
Блеск в глазах погас, словно выключили, взгляд откровенно злой. Но, видно, парень с выдержкой, говорит спокойно, как будто ничего не произошло:
— Можно узнать, что вы подразумеваете под «такими»?
— Анкета у вас сплошная липа… Вы не тот, за кого себя выдаете.
Он встал, руки по швам. Вежливо спросил:
— Разрешите быть свободным?
— Идите, капитан.
И вдогонку:
— Как мы можем таких в советский тыл посылать? Вы сразу в НКВД явитесь.
Он остановился:
— Чтобы меня сразу к стенке? Да что я, дурак?!
Ушел. Дверь тихо прикрыл, не хлопнул со злостью.
«Ничего, парень, мы с тобой еще увидимся. А ты мне понравился. Блеск в твоих глазах при мысли, что ты можешь очутиться в советском тылу, я не забуду…»
С капитаном я не разговаривал больше двух недель, но наблюдать за ним не переставал, навел еще справки: ровен в обращении, в подхалимстве не замечен, держится с достоинством, почти не выпивает, очень тоскует по жене, шахматист, помнит наизусть много стихотворений. Что тут особенного? Может быть ровным в обращении, любить жену и поэзию — а мне от этого какая корысть, грубо говоря? Трухин вон Лермонтова обожает. Мне нужен свой парень, преданный Родине. Но блеск в глазах Кудрявцева при упоминании о советском тыле я не забыл.
К счастью, Трухин в Летцен уехал, в штаб остлегионов, и я мог не торопиться с подбором адъютанта. Решил: «Поговорю я с Кудрявцевым еще. Надо мне с кого-то начинать».
Вызвал.
— Садитесь, капитан…
— Спасибо.
Сел. Смотрит на меня, ждет вопросов. Я молчу. Он тоже молчит.
— Хочу вам одно дело предложить. Не знаю, справитесь ли. Генералу Трухину нужен адъютант.
Смотрю, поскучнел мой капитан.
Спросил:
— Разрешите?
— Говорите.
— Не справлюсь. Это не по мне. А потом, я очень господина Трухина побаиваюсь…