В дальних водах и странах. т. 1
Шрифт:
Прислуга в отеле и за табльдотом исключительно китайская, очень чистоплотная, расторопная и вежливая. Объяснения на английском языке не составляют для нее затруднения. Вся она одета в белые коленкоровые или шелковые курмы, такие же панталоны с гамашами и башмаки на мягкой толстой подошве: все это чистоты и свежести самой безукоризненной. Лицо и передняя половина головы гладко выбриты и длинная черная коса спускается с макушки до самых пят — верх элегантности и вежливости со стороны китайцев, ибо если б он не видел надобности быть вежливым и почтительным, то не преминул бы эту великолепную свою косу взять и обмотать вокруг головы, в виде некоей диадемы. Весь процесс прислуживания за столом, благодаря этим мягким подошвам, совершается без малейшего шума, и прислуга так хорошо выдрессирована, что вы и голоса ее не услышите.
Столовая во время табльдота представляет довольно оригинальное зрелище: обширная белая зала, белые колонны, белые буфы поднятых штор, множество белых, отлично сервированных столов, масса обедающих, преимущественно в белых же костюмах, веселое миганье газовых рожков в матовых колпачках на стенах и в люстрах, мельканье целой дюжины плавно качающихся белых панка над столами и бесшумное движение взад и вперед многочисленной белой прислуги. А в распахнутые настежь окна и двери льет мягкая вечерняя прохлада и глядит темная, глубоко-синяя ночь, усеянная звездами. Обед, приготовленный поваром-китайцем на европейский лад, оказался в полуанглийском, полуфранцузском вкусе. Кстати, здесь все повара исключительно китайцы, вообще очень способные к кулинарному искусству, и между ними нередко
К счастию, все блюда за столом подавались еще в довольно умеренных дозах, хотя в обшей сложности все это составляло такое количество пищи, которого человеку непривычному нельзя вынести безнаказанно, и потому более половины этих едко приправленных блюд я пропускал мимо, но и то почувствовал к концу, что после такого обеда не остается ничего, как только раздеться и спать — спать до утра непробудным сном. Но не тут-то было! В одиннадцать часов вдруг хлынул сильный дождь и зашумел ветер такими бешеными порывами, что от его ударов дрожали и скрипели окна, а внизу и в соседних пустых номерах поднялось неистовое хлопанье дверей и ставень, пока-то наконец прислуга не соблаговолила затворить их, что, впрочем, случилось нескоро, да и то лишь по нашему настоятельному требованию. Как видно, такие бурные передряги дело здесь привычное.
18-го августа.
Рано утром нас разбудил стук в дверь. То был не по разуму услужливый господин Мишель, которому почему-то вздумалось будить нас в шесть часов утра. Разбуженный среди самого сладкого предутреннего сна, я, спросонок, хотя и захлопнул дверь перед самым носом этого услужливого нахала, тем не менее, после такой помехи спалось уже плохо, и, около семи часов утра, мы с М. А. Поджио поднялись с постелей. Вышел на балкон. Улицы были совсем еще пусты: вдоль тротуаров стояли ряды паланкинов, в которых спали их носильщики: один товарищ сидя, а другой лежа на земле на подостланной циновочке и положив голову на дно паланкина, как на подушку. У этих людей, говорят, нет постоянныхквартир, день и ночь они проводят на открытом воздухе, забираясь в случае дождя под аркады нижних этажей, и все заботы их направлены только к тому, чтобы содержать как паланкин, так и свой собственный костюм в опрятном и приличном виде, так как от этого зависит их прямая выгода: англичане избегают садиться к оборванцам и замарашкам. Весь небольшой свой скарбик, состоящий по большей части из пары запасного платья на перемену, держат они в ящике под сиденьем, и в этом скарбике, да еще в самом паланкине состоит все их имущество, так что каждый носильщик более чем кто-либо имел бы право, даже с некоторою гордостью, сказать о себе "Все свое ношу с собой". Закуску свою, вместо обеда, совершают они нередко на ходу, покупая горсть какой-нибудь пищи с лотка уличного разносчика, а для чаепития пользуются случаем остановки, если где-нибудь поблизости китайская чайная. Старожилы очень хвалят их трезвость и честность. Первая обусловливается самим свойством труда носильщиков, требующего совершенно твердой, уверенной и плавной походки, а на счет второй говорят, что не было еще примера, чтобы вещь, случайно забытая европейцем в паланкине, не была тотчас же возвращена по принадлежности или не представлена в полицейское бюро. Носильщики представляют здесь как бы целую корпорацию, строго соблюдающую установленные между собой правила, привычки и обычаи.
Утро было сероватое, почти пасмурное, если бы промеж клочьев разорванных туч не сквозило кое-где голубое небо. Окрестные горы точно курились тяжелым густым дымом: то были низко спустившиеся тучи. Все обещало на нынешний день если не совсем дождливую, то переменчивую погоду. И действительно, не успели мы напиться чаю, как прыснул вдруг частый и крупный дождик, скрывший за своим пряслом весь рейд и очертания гор, лежащих по ту сторону оного. Томсон, описывая гонконгский климат, говорит, что здесь около шести месяцев в году продолжается засуха при холодных ночах и совершенно безоблачном небе; зато когда возвращаются жары и дожди, то небо точно опускается и висит в виде громадной губки над вершинами холмов; эта губка прижимается к горе Виктории и из нее потоками льется дождь и наводняет улицы, а потом поднимается опять в виде горячего пара. И книги, и газеты, и все тогда сыреет и плеснеет, — точно сидишь в парной ванне и едва имеешь только силы следить взором за крылатыми муравьями, которые в ту пору тысячами падают в лампы, на стол и, опустив крылья, как черви ползут и на тарелку, и в кушанья. Тем не менее, принимая предосторожности, выработанные опытом, люди привыкают ко всем этим неудобствам и находят, что все-таки Гонконг для них невреден и не неприятен.
Очевидно, небо намеревалось на сегодня изображать собою Томсоновскую губку; тем не менее, мы спустились вниз, сели в паланкины и отправились знакомиться с китайскими кварталами города.
Улица Королевы прорезывает город параллельно набережной, с востока на запад. Побочные улицы исходят из этой главной артерии — одни вправо, к порту, другие влево, на склоны пика Виктории, образуя и там, и здесь целую сеть мелких улиц и переулков. В западном конце города на холме Тал-Пин-Шан, мимо которого проходит все та же улица Королевы, сгруппировались самые характерные "учреждения" китайских кварталов: тут что ни шаг, то какой-нибудь кабачок, таверна, опийная курильня, игорный дом или притон разврата. Достаточно сказать, что одних кафе-кабачков "с консомациями" считается здесь до двухсот, — и все это не только живет, но и процветает в своей грязи, содержимое в большинстве китайцами, а частью и европейцами. Там и сям раздаются звуки китайских струнных инструментов и европейских шарманок, играющих в кабачках для увеселения публики. В открытые двери и окна, рядом с китайскими физиономиями виднеются и загорелые рожи всевозможных европейских и американских матросов в шапках, заломленных на затылок. Скверные смешанные запахи опийного дома, просаленного табака, вяленой рыбы, чеснока, кунжутного чада, кокосового масла, камфары и пачули слишком чувствительно доказывают вам, что вы попали в самый круговорот китайской жизни. Женщин тут много, но исключительно китаянки, а из европеянок даже и солдатские женки, отправляющиеся на рыбный и мясной базары, стараются обходить подальше "холм великого мира", как называется в переводе Тал-Пин-Шан. Здесь уже с самого утра открывается в полном разгаре кипучая, но скверная деятельность, а потому, следуя по этим переулкам, не забывайте беречь ваши карманы, так как все эти вертепы, между прочим, кишат мелкими, но чрезвычайно ловкими мазуриками. Беглые матросы, в конец прогоревшие аферисты, спившиеся шатуны всех европейских национальностей (только не англичане, ибо этих последних убирает отсюда сама администрация, чтобы не позорили английского имени), индусские ростовщики, пройдошливые жидки австрийские и российские (без них нигде не обойдется!) и наконец все отребье, все подонки китайских городов, привлеченные сюда относительною свободой делать всякие пакости "под защитой английских законов", не опасаясь за целость собственной головы, — вот какие элементы составляют публику всех этих притонов. Но матросы, отпущенные "погулять" с судов, стоящих на рейде, являются среди нее, без сомнения, самым шумливым и буйным народом. Они пляшут в кабаках свою "джигу", напиваются самшумом, — скверною китайскою водкой, орут песни и, чуть что не по ним, сейчас лезут в драку, причем иногда выходят и побоища, так сказать, международного характера, если, например, англичане сцепятся с французами или американцами, а французы с немцами или итальянцами. Тут уже дело нередко и до ножей доходит. А полиция в таких случаях бессильна, и для прекращения драки зачастую является надобность высылать военную команду.
Чтобы судить о том, какова гонконгская полиция, я буду говорить не от себя, а сошлюсь на англичанина Томсона [73] , которого менее всего можно заподозрить в каком бы то ни было недоброжелательстве к своим соотечественникам и всем их деяниям и учреждениям. "Гонконгская полиция, — говорит он, — и велика, и дорого стоит, а беспечность ее нередко служит предметом замечаний ее стороны печати города Виктории: но в этом нет ничего мудреного так как большинство полицейских — китайцы, служащие под начальством европейца, большею частию не знающих ни языка, ни нравов своих подчиненных. С другой стороны, часть полиции состоит из индусов, почти незнающих китайского языка и, следовательно, не приносящих пользы при раскрытии преступлений: индусы же знакомые с местными нравами, знают, как дорого платят китайцы за молчание свидетелей". Дальнейшие комментарии, полагаю, будут излишни, за исключением разве того, что "не все то хорошо, что английское". При таком составе полиции нечего удивляться, что летом 1878 года шайка пиратов в восемьсот человек преспокойно высадилась в Гонконге, разнесла чуть не вдребезги часть китайского города, разграбила и подожгла некоторые товарные склады, перерезала несколько десятков человек, наделала массу бесчинств, и, нагнав величайшую панику на европейских жителей, уплыла на своих джонках ранее, чем поднятый по тревоге гарнизон был поставлен в ружье и приведен на место скандального разгрома.
73
Возможно, Томас Карл (1830–1882), английский путешественник, зоолог, ботаник и геолог.
Игорные дома Тал-Пин-Шана полны уже с утра, и замечательно, что в каждом из них, у входной внутренней двери, непременно сидит англичанин, агент городской администрации, обязанность коего состоит в том, чтобы сортировать посетителей, указывая привратнику, кого из них можно пропустить и коего нельзя. Таким образом, например, вся домашняя прислуга, солдаты в военной форме и купеческие приказчики (китайцы и европейцы) одинаково находятся под запретом. Но говорят, что под покровом ночи, благодаря "рукопожатию с долларом", эти сортировщики часто "ошибаются" и впускают в игорную залу, в особенности приказчиков, под видом "вольных иностранцев" и "знатных путешественников, изучающих нравы". С одной стороны, они состоят на жалованьи у администрации, с другой, купцы и банкиры платят им и от себя "некоторую лепту" за то, чтоб они построже относились к своим обязанностям, а с третьей, и содержатели игорных домов не остаются перед ними в долгу за их "невольные ночные ошибки". В конце концов у таких агентов нередко составляются "кругленькие состояньица", с которыми они либо уезжают на родину, либо покупают домик и открывают тоже какой-нибудь притончик, а иногда, продолжая занимать место, негласно вступают в долю с содержателями игорного дома и тогда уже (буде их не выгонит начальство) через несколько лет у них вдруг объявляется громадный капитал, с которым они становятся видными и "достопочтенными" деятелями, открывая какую-нибудь торговлю или банкирскую контору, но, разумеется, из деликатности не в Гонконге, а в каком-нибудь другом английском центре крайнего Востока.
Обращаюсь опять к Томсону, чтобы показать вам, до чего иногда доходит английское фарисейство. "Правительству, — говорит он, — было необыкновенно трудно уничтожить здесь пороки, обыкновенные почти во всех приморских городах, и оно ограничилось наконец тем, что наложило пошлину на то, чего не могло уничтожить, и этим средством удержало за собой возможность следить за всем". Таким образом, здесь обложены пошлиной все эти "учреждения", не исключая даже и китайских жриц культа Венеры, точно также платящих свою подушную подать "за право разврата" в пользу английского правительства. Во время пребывания Томсона в Гонконге, страсть к игре, присущая всем китайцам, справедливо считалась там главною причиной преступлений и воровства, совершаемых приказчиками и служащими по торговой части. Полиция положительно-де не знала, как уничтожить этот общий порок, все более и более развивавшийся, и решила наконец действовать "мягкими средствами". В чем же, однако, состояли эти "мягкие средства"? Ни более, ни менее, как в том, что она сама устроила игорные дома якобы затем, чтоб "иметь возможность наблюдать и контролировать зло". Ну, скажите же по совести, это ли еще не квинтэссенция чисто английского фарисейства?.. Но такое "мягкое мероприятие" было чересчур уж нагло: со стороны порядочных людей раздались громкие протесты, так что правительство наконец сконфузилось и решилось передать свои игорные дома в руки частных антрепренеров.
Мы свернули в своеобразно красивый переулок, спускающийся из-под каменной арки вниз к портовой набережной. Его резные балконы и галереи, бумажные фонари с фамилиями домовладельцев и собственников торговых заведений, длинные разноцветные ленты вывесок, испещренные символическими знаками, а главное, масса желтокожего народа в широкополых, конических, соломенных шляпах, все это ясно свидетельствовало, что попали мы в улицу специально китайскую, и только тут воочию убеждаешься, насколько, в самом деле, велико население города. Европейскую часть, относительно говоря, можно назвать почти безлюдною, тогда как в китайской — народ кишмя кишит. Говорят, что все население Гонконга простирается до 130.000 человек, но европейцев из этого числа не более двух тысяч, около того же придется на различные национальности Азии, каковы: индусы, малайцы, японцы, арабы и персы, а всю остальную массу составляют исключительно сыны Небесной империи, из коих, по крайней мере, две трети народ все крайне подозрительный: беглые каторжники, неисправные и потому тоже беглые должники, люди, исключенные за разные проступки из состава своих общин, люди жадные до легкой наживы, фокусники и комедианты, искатели приключений, формальные мазурики, разбойники, пираты и тому подобная сволочь. Чем живут и промышляют все эти отброски, не знает сама английская администрация, как не известна ей в точности и численность таких гонконгских "граждан": вообще же официальным предлогом их пребывания в Гонконге считается "портовая работа". Остальную часть китайского населения составляют люди более или менее честные и порядочные, то есть купцы, приказчики, ремесленники, отдельные и домашние слуги, паланкинщики и чернорабочие, почти все наперечет известные местной полиции. Что же до женщин-китаянок, проживающих собственно в городе, то это, как уверяют нас, исключительно проститутки.