Шрифт:
повесть
В день желтого тумана из пункта С. в пункты Т. и О. с севера на юг отправилось четверо человек с целью отдохнуть и развлечься в летний период. Начнем и мы с богом и потихонечку.
Женщина с непреклонным подростком вышли из вагона и отыскали у железной ограды белый “опель” с придремавшим водителем.
– Привет, Вадик. Как дела, отстроились наконец? – спросила Оксана, устроившись на сиденье.
– Всю зиму на кильке с гречкой. Зато хоромы, – завистливо вздохнул водитель, неспешно тронувшись.
– Креветок-то ловишь?
– Аккуратно: двое отдыхающих
– Твоя работа? – прищурилась Оксана.
– Скажете тоже.
“Вот и проговорился”, – подумала она, а Вадик занервничал: “Явилась отца до инфаркта дожимать, а он и так на выдохе. Все для тонконогой старается. Лучше уж наняться на сезон рыбаком, чем это семейство терпеть”.
Оксана посмотрела в окно: снизу – выбеленный песок и серое море, вверху – лохмотья слабых тучек. Мелькнула улица, пропали две белые бабочки и девчонка с костлявыми коленками. Старушка на велосипеде, в выцветшем халате, пронесшись мимо, блеснула на солнце спицами. Те же закрывшиеся от жары бутоны душистого табака и табличка “База отдыха
„Салют””. Вадик перенес их вещи в номер.
Сколько ж тут денег, вздохнула Оксана: дом с фахтверками, витражный светильник у входа отражается в кафеле пола, двери с золотистыми ручками, дорогая мебель из черешневого дерева и турецкий тюль с узором из пауков, застывших в сгущенке. Пауков, наверное, мама выбирала.
Они пошли обедать, и, разделывая ножом рыбу, Оксана подумала, что отец всегда отыщет для нее местечко, где ничего не случается. А если не отыщет, то построит собственными руками. Сразу захотелось спать и уехать отсюда, чтобы никогда не возвращаться. В этот момент горло, как волной, накрыло болью, боль двинулась вниз, сдирая кожу, лицо побагровело, она начала задыхаться. Мальчик напротив испуганно-сердито бросил на стол вилку: “Ты опять? Прекрати! Не дыши! Мама!”
Старик, открывший дверь, подумал: “Не уберег”, а вслух произнес:
“Уже успела, госпожа авария?” – и вынул из кармана телефон. Доктор
Гутман, прихрамывая на больную ногу, выскочил из дома, натягивая халат и собирая в панике разбегавшиеся мысли: “Дочка директора.
Тридцать три несчастья. Надо к Рустаму”. Подросток ловко вывернулся из полных заботы бабушкиных рук и проскользнул в машину, чтобы ехать с матерью.
Мчавшийся “опель” обдал пылью старуху велосипедистку в развевающемся над кривыми коленками голубом халате и свернул в поселок.
Юноша-татарин наклонился над лежавшей женщиной, зачем-то расстегнул пуговицы и удивился: “Какая красивая!” После этих слов она заснула от укола и не почувствовала, как Рустам вынимал рыбью кость.
Когда, уже спасенная, она спала, во сне к ней явилась мама и подняла ковер на полу. “Слушай, – сказала она, – да у тебя тут целый арсенал
– шашки, сабли. Где ты все это насобирала и как посмела притащить в приличный дом?” Оксана стояла в синем платье и, убей, не знала, откуда взялись эти сокровища с длинными желтыми лезвиями, похожими на лица хищных рыб.
Рустам сидел рядом со спящей. Он не видел такой груди, только читал у Хафиза. О полулуниях, желто-медовых чашах, с сосками как правильные цилиндры.
Когда возвращалась от Рустама, замызганная девчонка на обочине показала Оксане язык, и та кротко улыбнулась в ответ. Так получилось, что она любит неприветливое сердитое море, беспородных бабочек и мягкую пыль на дороге, хотя есть бриллианты, мужчины, футбол, автомобили, картины и замки в горах. Слава богу, что ее бабочки никому не нужны.
С утра она отправилась на рынок и купила прозрачные капроновые носки, шляпу с синим бантом, туфли на отчаянно тонкой шпильке и семнадцать роз для Рустама. Немного поразмыслив, купила еще коньяк с лимонами. До поселка было недалеко, пятнадцать минут пыльной дороги на рискованных шпильках, а за поворотом стоял его дом с гранатовым садом, лавкой и двумя кипарисами у входа. Они пили холодный красный чай за плотно зашторенными окнами, ей казалось, что за ними – сумерки. “Я еще приду”, – пообещала она, прощаясь. “Доктор Гутман советовал держаться от тебя подальше”, – ответил Рустам.
Вечером она сидела на остывшем песке, ожидая темноты, чтобы глядеть в зеленое лицо Венеры. Прилетали чайки, садились возле, переваливались по песку палочками-ногами, хрипло вскрикивали.
Красное ленивое солнце заваливалось за море. Кто-то позвал сзади, она встала и двинулась на зов, вглядываясь в надпись: “Спасательная станция”. Смуглый сутулый человек спросил:
– Хочешь, покатаю на скутере с баранкой? Перевернешься, нахлебаешься, сразу помолодеешь. Адреналин! А можно на банане. Сама на банан обратно не влезешь, орать будешь – а я далеко.
– Я умею плавать.
– Далеко не уплывешь. Погранцы пристрелят. Ну что, поехали?
– Ты садист?
– Сергей Грушецкий меня зовут, а тебя?
– Меня никак. Я спать хочу. – Она повернулась к морю и посмотрела на блеклую Венеру. – Уже стемнело, не видишь? А звезды неяркие, и не на что смотреть.
Спасателя, видимо, мама нанимала.
Следующим утром она купила на рынке амстердамскую серебряную цепочку, широкое синее платье с маленькими малиновыми пуговицами, венгерского вина и коробку вишен в шоколаде. Рустам не ел сладкого, не пил вина и не разговаривал. Хочет молчать – пусть. В доме снова стояли сизые сумерки. Она пила чай и рассуждала, что всякий человек сам выбирает, за что ему ухватиться и на что потратить силы.
Некоторые выбирают вещи или деньги. Это сундучники. Если тебя любит сундучник, он будет дарить предметы. Если человек цепляется за души, он будет ловить в сети словами. Или стихами. Если встретится чувственник, то он подарит свое тело. В той жизни, какой живет большинство, сундучники главенствуют, дух бродит посередине, а чувственниками торгуют. В стриптиз-барах там, или в спорте, или еще как-то продают тела. “А ты какой?” – спросила Рустама.
– Я не цепляюсь, – сказал он. – Вчера снова заходил Гутман и советовал держаться от тебя подальше.