В донесениях не сообщалось...
Шрифт:
А я ни разу ни под бомбежку, ни под обстрел не попала. Мне в батальоне все удивлялись. Комбат, бывало, пошлет куда-нибудь, откуда уже несколько машин не вернулось, а сам, видать, переживает, что меня, девушку, под пули отправил. Ждет. А я, глядишь, вот она, и вернулась невредимая. Он мне: «Ну, Катюха! Какая же ты везучая!» В гараже узнаю: в батальоне опять большие потери.
А мне и правда везло.
Накануне войны я видела сон. И помню его всю жизнь. Проснулась и говорю матери: «Мам! Я сегодня с Богом летала!» — «Ну, еще чище…» А мы ведь тогда в деревне не знали проводов. Это потом — столбы, провода, радио, электричество… Сон же мой был такой. Будто ко мне подлетает кто-то и говорит: «Полетели со мной!» — «Куда?» —
Вот такой сон. И всю войну я пролетала, как блошка, и нигде меня не задело. Я и сама порой удивлялась. Ведь не раз могла бы и погибнуть.
Однажды отправили меня в отряд минеров. Поехала. А я ж не знала, где мины, где нет. Приезжаю к минерам. Они посмотрели на меня удивленно и говорят: «А как ты ехала?» — «Вот, — говорю, — по этой дороге». — «Да она ж заминирована!» Правда, один раз, перед мостком, что-то взорвалось позади. Но ничего, машина цела.
Лихо я ездила на своей полуторке! Комбата все, бывало, просила пересадить меня на легковую машину. А он увидел раз, как я гоняю, и говорит: «Нет, Катюха, езди-ка ты лучше на полуторке». А мне ж хотелось еще быстрее ездить! Легковые-то быстрее ездили.
У тех саперов, к которым я по минам приехала, были раненые. Я их повезла в тыл. Подъехала к мостику через ручей. Перед мостиком мне бойцы постучали в кабину: «Потише едь!» Нет, думаю, что вы мне ни говорите, а тише я не поеду. Как все равно мне кто подсказывал. Разогнала я машину и прямо перелетела тот мостик! Позади разорвалась мина. Никого не задело. Раненые мои кричат: «Гони скорее! Обстрел!» А я остановилась и говорю им: «Обстрел окончен. Теперь не бойтесь. Это противопехотная мина была».
Так я и летала всю войну на своей машиненке. И все пули, все осколки — мимо меня…
Однажды, когда немца прогнали из Минска, комбат наш, Роман Антонович, и говорит мне. «Катюх, поехали в Минск. Я хочу домой заехать, родных повидать. Живы ли, хоть узнаю».
А войска наши наступают, все дороги забиты. Вперед идут. Едем и мы. А тут у меня сигнал заклинило. Едем, а сигнал не отключается. Замкнуло где-то. Я комбату: «Роман Антонович, разрешите остановиться. Я сейчас быстро отремонтирую сигнал и поедем дальше». А он: «Нет, Катюха, теперь уж гони!» Так, с сигналом, до его дома и доехали.
Встретил комбат своего отца, сестер. Выскочили все, обняли его. А я ремонтирую машину и смотрю на них. Думаю: эх, мне бы сейчас домой! Хоть на минуточку! Маму повидать, отца, сестру, братьев… Так радостно мне было смотреть на комбата и его семью!
Победа меня застала в городе Штеттине, на Одере, в Германии. Победили мы их.
Подруги меня уговаривали поехать в Москву работать. Но я соскучилась по дому и решила ехать в свою родную Муравьевку.
Приехала домой. А здесь все разбито. Дома пожжены. Мать, сестру и младших братьев своих нашла. В землянке жили. Мать малярией болела. В землянке-то сыро. Недоедали.
Легко сказать — война. А как на нее поглядели… Не дай бог нашим внукам войны.
Сколько ж людей погибло! Все молодые.
Отец мой и двое братьев, старших, тоже были на войне. Отец вернулся. А братья погибли. Иван и Сергей. Иван 1920-го года рождения. Когда началась война, он служил действительную. Так сразу где-то и пропал. А Сергей с 1926-го. С Сергеем мы воевали рядом. Он погиб в Восточной Пруссии. Рядом был. А вот не встретились. Может, если бы встретились, я его как-нибудь и спасла…
— Одевали нас хорошо. Бушлат, гимнастерка, берет. Ботинки. Юбка. Да вот тут, в моей красноармейской книжке, все записано, даже размеры все мои указаны. К нам, девчатам, бойцы относились хорошо. Бывало, на передовую приедешь, привезешь продукты. А тебя уже знают, встречают: «Сестра! Это опять ты приехала!» Нет, нас не обижали.
Зря девчата нынче не идут в армию. Если бы сейчас мои молодые годы воротить, я бы обязательно в армию пошла.
— Наша санчасть расположилась в деревне. Передовая рядом. Это где-то за Износками в стороне Вязьмы. Дивизия наступала на Вязьму. Раненых поступало много. Все дома были забиты ранеными. Вывозить не успевали. Сидим однажды в хате. А немец стал из орудий стрелять. И снаряды все ближе и ближе к домам разрываются. Стало нам страшно. Раненые почти все лежачие. Врач нам и говорит: «Девчата, выносите раненых в поле и раскладывайте по воронкам. А то в хату попадет, всех сразу и побьет». Мы стали их выносить. Вынесли. А сами к хате вернулись. Мешок с медикаментами забрать. Снаряды все ближе и ближе. Мы ж еще не знали, что немец нас отрезает. Я испугалась, сунулась под крыльцо. А возле окошка боец стоял, пожилой дядька с седыми усами. Рука у него перевязана была. Стоял и курил, смотрел в поле, где снаряды рвались. Там дорога проходила, большак. Его-то немцы и простреливали. Посмотрел тот боец на меня и говорит: «Что, сестрица, страшно?» — «Страшно», — говорю. А у самой уже слезы на глазах. Посмотрел он на меня еще раз, вздохнул и говорит: «А ты не бойся. Свой снаряд не услышишь. Ни снаряд, ни пулю». Сказал он это и зашел за угол. Тут снаряд разорвался. Треск! Дым! Копоть! Меня с ног сбило. Я погодя поднялась, глянула, а угла дома нет, весь так и расщепило, снесло. И бойца того нет. Только кусок шинели на тополе болтается да ботинок лежит на краю воронки, дымится. Вот тебе и судьба. Я себя ощупала — нигде ни царапинки. А хлевок напротив весь осколками посекло.
— В первые дни войны наша дивизия попала в окружение под Невелем.
Медсанбат мы развернули в лесу. Машины постоянно подвозили раненых. Очереди к операционному столу скапливались огромные.
Мне запомнился первый мой раненый. Я его нашла на передовой, на поляночке. Он лежал на земле. Чернявый, молодой. Москвич. У него было осколочное ранение в живот, и он сильно мучился. Я бросилась к нему, стала перевязывать. А сама плачу, прямо рыдаю, и не могу никак успокоиться. Бойцы, которые рядом были, и говорят мне: «Сестричка, что ты так убиваешься? Не плачь. Нас еще много будет. Всех не оплачешь».
В тот день мы отправили раненых двадцать машин. Увезли. Я своего москвича до медсанбата не довезла. Он умер по дороге.
А когда поехала вторым рейсом, налетели немецкие самолеты. Наша машина ехала как раз по полю. Целая колонна машин. Самолеты стреляли из пулеметов с бреющего. Горят, помню, наши машины, горит рожь, а из ржи ползут раненые и одежда на них тоже горит… Крики, вопли, стоны.
Дивизия таяла быстро. Бои не прекращались. Немцы то там прорвутся, то там. Начали обходить нас.
Потом был выход из окружения.
Нас выводил какой-то подполковник.
Раненые по пути умирали. Хоронить их было некогда. Бывало, снимем сверху мох, положим его и сверху мохом прикроем. Вот и вся могилка.
Однажды на хуторе набрели на дикую яблоню. Бойцы набросились на нее. Наелись. И началась дизентерия. Многие умерли.
Шли, шли, сели отдохнуть. Нас в группе осталось уже мало. Расположились на полянке. Кто сразу уснул, кто сидел, переобувался. Никакого караула не выставили. Вдруг вверху, на горе, послышался рокот моторов. Не успели мы опомниться: «Хенде хох!» Глядим, стоят немцы с автоматами.