В двух километрах от Счастья
Шрифт:
— Иди, не мешай нам, — сурово сказала тетя Маня. — Иди до детей, растяпа. — И объяснила Рае: — У нее Вовчик на камень упал, вот таку гулю на головке набил.
Она уже не смогла вернуться к прежнему торжественному разговору и стала жаловаться, что вот бросает свой дом в неопределенном состоянии. Гапоновские ее сыны не очень удачные. Кто шесть классов кончил, кто восемь — и все бросили школу, и все пошли на нестоящую работу. Один бондарем, другой возчиком, третий шофером на самосвал. И не хотят, дуреломы, учиться. Только и делов что детей делают.
Четвертый сын, Жорка, конечно, студент, университант,
Тут тетя Маня вдруг заплакала и сразу же разозлилась на себя за слабость.
— Я в его годы уже вдова была. Я на целу семью заробляла — на него, на Гришку, на Петрика и еще на Степку. И все одна! Во мне семьдесят кило было (посмотри, Рая, вон там, на комоде, карточка, в тридцать девятом году снята). Даже семьдесят два кило было, а сейчас сорок пять. И скоро уже совсем ничего не будет…
Тетя Маня опять заплакала, уже не стыдясь.
В большой душной комнате стоял запах сухих трав и лекарства. На стене был портрет Юрия Гагарина в золотой рамке, а на другой — покойного мужа тети Мани, которого перед финской войной зарезало поездом. Черный телефонный аппарат торчал боком на подоконнике, а на тумбочке, где он находился раньше, были пузырьки, пузырьки и коробочки. Рядом с дверью, как железный доктор, стоял большущий белый холодильник «Днипро». Раньше в комнате были еще стулья, и стол, и деревянная штука с фикусом. Но все почему-то вынесли. И пустое место заполнила беда…
— Я вот какой дом построила. Хотела детям память сделать. Хай, думаю, все дети в куче живут! А хлопцы мои не хотят, и невестки не хотят. И что им надо? Живи только и радуйся. Нет, не хотят…
Потом тетя Маня вдруг вспомнила, как она выпросила новую школу для Гапоновки, и как в Москве один болгарский виноград продают, а нашего и не видно, и как Рая в пятьдесят пятом году обставила ее на шесть центнеров с гектара. Какое это было переживание!
— У тебя, Раечка, характер спокойнее, — сказала тетя Маня. — Ты все-таки при муже, а я, считай, двадцать четвертый год вдовею. И я, знаешь, все переживаю. Все-все переживаю! От этого и гиртония получилась! Давление! Но ты, Раечка, все-таки тоже переживай. От непереживающих пользы нету, один пар на холоду…
Вечером Рая побежала на минутку домой, посмотреть, как там Манечка и Миша. Но оказалось, что Петра вызвали в райисполком, а у Анны Архиповны болит поясница, так что обратно она уже не пошла.
Утром прискакал на палочке Тоськин Вовчик, неумытый и сопливый.
— А у меня, — говорит, — бабушка померла!
В городе, в магазине «Дiтячий свiт», Рая встретила Ивана Афанасьевича Горобца, здоровенного, краснорожего дядьку. Он когда-то работал в райисполкоме и считался там самым распоследним человеком. А потом его послали на укрепление, председателем в отстающий колхоз. И он вдруг поднял этот колхоз и сделал десять раз миллионером (об этом писали в газете «Вперед»).
Вот теперь Рая оказалась с этим Иваном Афанасьевичем в очереди за немецкими надувными слонами.
— Ну как ваши дела? — спросила Рая.
— Как сажа бела, — ответил он. — За руки хватают, не дают хозяйновать. Давай, понимаешь, мясо, давай пшеницу,
Он шумно вздохнул и продолжал:
— Я им говорю: «Та что ж вы, люди, делаете? На черта нам те овсы? Мы ж виноград можем! Гектар винограда — две тыщи доход, тот же гектар пшеницы, дай бог, плачевных полтораста рублей». А они отвечают: «План!» — «Так переделать надо, раз он глупый, план». — «Нет, говорят, этот вопрос мы сейчас ставить не можем. Это сейчас невозможно, когда во всесоюзном масштабе все внимание зерновым». — «Так страна же, говорю, громадная — Сибирь, Казахстан, Дальний Восток! А мы виноград можем!» — «Нет, говорят, несвоевременно».
Рая слушала и горько жалела, что вот нету уже тети Мани, которая безусловно бы пробила такое дело. Она сердечно посочувствовала Ивану Афанасьевичу, потому что у нее самой тоже много вот такого накопилось, чего в райкоме не решишь.
Эх, взял бы он и сделал доброе дело, написал бы в Москву, в ЦК или еще куда! Но Горобец сказал, что он ничего писать не будет. Нечего ему лезть поперед батьки в пекло, тем более что зерновые и правда в моде.
— Тогда я напишу, — сказала Рая.
Сказала и сама удивилась. Никогда никаких писем она не писала. Только подписывала иногда, если кто-нибудь из газеты просил. Но тут она поняла, что напишет.
И написала…
Однажды Рая зашла в новую чебуречную, устроенную у шоссе специально для проезжающих курортников. Она хотела купить там отдельной колбасы, которую в магазин никогда не давали.
Только она пробила чек, смотрит: за угловым столиком сидит ее Петр, сильно выпивший, а рядом с ним Гомызько. И Петр горько жалуется этому подлюке на свое положение и на новые порядочки, от которых у честного советского человека душа горит.
Гомызько долго в тюрьме держать не стали. Он уже месяц как вернулся в Гапоновку. За неимением ничего лучшего он поступил заведующим бондарным цехом на винзавод. Гомызько ходил по поселку злой, ни с кем не здоровался и, говорят, записывал в книжечку, кто что высказывает. Он брал на карандаш разные горячие разговоры, потому что считал, что все еще повернется и такие записи понадобятся кому следует.
Раю бросило в жар от такого поганого соседства. Вон как они спелись с Петром: сидят, рассуждают, как родные братья.
Забыв про колбасу, за которую было уже уплачено семьдесят копеек, она рванулась к их столику и грубо сказала:
— А ну, Петя, пошли отсюда. Сейчас же вставай…
— A-а, вот и наша прославленная… Небось ты, Петро, теперь ноги ей моешь и воду пьешь. Ишь раскудахталась. А на свадьбе «мама» боялась произнести. Выросла кадра.
Петр засмеялся по-пьяному, но все-таки встал и пошел за Раей. У дверей она вспомнила про колбасу, но не стала возвращаться…
В этот же вечер состоялось у Раи с Петром объяснение. И она сказала, чтоб он уходил куда хочет, потому что нет больше ее сил терпеть… Что терпеть — она объяснить не могла. Словом, пусть уходит, он же теперь не пропадет, у него диплом есть. Он мужик здоровый, найдет себе любую другую, — чего он, в самом деле, заедает ее, Раину, жизнь?
— Что ты такое говоришь? — ужасался он. — Куда ж я от тебя пойду? И от детей? И у нас же с тобой любовь. И у тебя же никого нет, — я бы знал, если б кто был.