В германском плену
Шрифт:
Парижское метро обозначено решетками в стиле арт-нуво, это литье нарицательный знак, примета Парижа, с фото и репродукций только сейчас перекочевала в сердце - теперь я ее буду хранить уже как "мое". Спускаемся и шалеем. Десятки направлений, переходов, воротца, турникеты, таблицы и табло. По совету бывалых людей покупаем десяток билетов - это должно быть дешевле, но на это ушла вторая половина франков. Мы свободны и чисты. Свободны и от денег тоже. По картам-схемам упираемся в одну станцию: "Шатле". Это что-то вроде "Библиотеки Ленина" или "Калининской" в недавнем прошлом. Здесь уйма пересадочных вариантов. С трудом на эскимосском английском выясняем у интеллигентного негра, как ехать до Нотр-Дам. И таки приезжаем. Разноязычная речь. Вьетнамка торгует сувенирами - золоченая Эйфелева башня и прочее. Японцы идут компактными стаями. Русская женщина в супердорогой шубе сидит на газете, постелив ее на гранит балюстрады. На лице - брезгливое недовольство. "Хочу видеть Эйфелеву башню",- говорит беспаспортная жена. Она художник, ей в Париже отказа нет. Опять кносский дворец метро, слава Богу, без Минотавра. Выходы, как в бывшем Ленинграде,- на две стороны, важно угадать правильную, иначе кружным путем на ту же станцию по движущимся тротуарам - плывут люди, бегут, плывя, обгоняют и знают, куда бегут. Мы - не знаем. Я хочу в туалет, моя беспаспортная жена - нет. "Тойлетте" - пожалуйста. Надо совать мелочь. Два франка. По монете можно? И если скорей - меньше можно? Сдачи он дает? Рассуждать лично мне некогда. Сую монеты. Одну - двери молчат. Две открылись. Я зашел, закрылись, я приготовился - опять открылись. Я в смущении - опять закрылись, но погас свет, потому что я что-то нажал. Как я справился, не знаю. Выйти не могу. Замуровали. Тьма и заперто. Сила не помогает. Догадается жена бросить еще монету, чтобы освободить супруга? Не догадывается. Каким-то образом выскребся из узилища. И первая мысль: "Хочу домой!" Куда "домой"? В Германию, как ни смешно вам это
– И своему немцу: - Зие зинд аус унзерен группе!" Так хорошо услышать в Париже, под дождем, родную русскую и почти родную немецкую речь. Мимо идут марокканцы и негры. Прошел француз с гордым тонким лицом без подбородка, но в шарфе через плечо. В берете. Вот и автобус. Я плюхаюсь в теплое кресло на своем втором этаже. "Гутен абенд, швабе!" - шутит давешний сосед. Даже его дружок с усами улыбается. "Гутен абенд, ландман!" говорю я, что по-русски должно звучать так: "Привет, земляк". Только когда пересекли немецкую границу, оба - я и жена - вздохнули с облегчением. Я потому что прибыл "домой", жена - потому что теперь у нее уже не спросят паспорт.
УСЛЫШАТЬ ЗАВЕТНЫЙ ГОЛОС
В один прекрасный день, месяц спустя после моего водворения в городе Мюльхайме, я узнал, что в этот же город приехал великолепный оперный певец, баритон. Я считал, что люблю оперу и хорошие голоса. Это мне помогало жить: послушаешь голос - на душе легче. А если уж голос исполнит что-нибудь вроде "Ямщик, не гони лошадей" или "По диким степям Забайкалья", все во мне воспаряет, и жизнь на чужбине становится куда легче. Я стал наводить справки про певца: где его можно услышать? И согласится ли он спеть мои любимые вещи? Поет ли он только на публике за деньги или дает для своих концерты "аусшлусс дер оффентлихькайт" - при закрытых дверях, вольный перевод. Верные люди мне сказали, что певец он хороший, но не баритон, а баритональный тенор - раз, второе - он имеет очень сложный характер, таится от людей, репетирует где-то тайно, готовит большой концерт под афишу, "уберр
фшунг" - сюрпризом, на ошеломление. Сведения не обнадеживали: капризный баритональный тенор не будет меня радовать "Ямщиком" за просто так, а на публике, конечно, хоть и хорошо тоже, но уже не так интересно: будет в угоду немецкой публике петь немецкие песни Шуберта, "Выпьем, ей-богу, еще" и так далее. Не люблю казенщины. "Как подъехать?" - ломал голову я. Помогла, как всегда, жена. "Я знаю, где он репетирует!" - сказала она. "Откуда?!" обрадовался я. "Я там веду детский курс рисунка и акварели, а он приходит после меня,- сказала она.- Это "сеньорин дом", - назвала она место, известное в городе. "Сеньориными" называют дома, которые в России назывались бы "домами ветеранов" или что-то в этом роде. "Я приду к концу твоих занятий,- сказал я,мы ненароком задержимся и послушаем певца, а может быть, и попросим его спеть что-нибудь для нас. Пригласим его в гости на худой конец!"
Вечером я пошел в полуподвал "сеньориного дома", где с подростками мучилась жена, при дневном свете вымучивая из них грамотные "штильлебенс" натюрморты со всеми тенями и полутенями, рефлексами и бликами, которых при искусственном освещении много даже для взрослого и матерого живописца. Тенор появился неожиданно рано. Действительно характер у него был не из легких. Буркнув приветствия и извинения, он приблизился к роялю и окликнул черноволосого крепыша, с которым пришел: "Попробуем, как с этим инструментом..." "Попробуем",- сказал крепыш и вдарил по клавишам так, что осыпались лепестки на букете из натюрморта. "Распоешься немного?" - спросил аккомпаниатор. "Немного распоюсь,- сказал баритональный тенор и грянул басом: - А-а-а-ааа!" Самый маленький мальчик в группе юных художников зарыдал. Самая старшая девочка, способная акварелистка, уронила кисточку. "Ааа-ааа!" рокотал бас, начиная переходить в баритональные регистры. "Хорошо!" - сказал крепыш за роялем. От мощного звука вдруг лопнул тонкий стакан с водой пурпурного цвета - туда макал кисть подросток, который из всех цветов по русской привычке предпочитал красный. Вода залила скатерть - собственность "сеньориного дома". Крепыш налег на клавиши всерьез, с педалью, певец на очень крутом подъеме доказал, что он еще и тенор, хоть и баритональный. Погас свет. Просить спеть "Ямщика" или "По диким степям" стало бессмысленным. Дети кое-как собрались, мы еще долго при свечке убирали за ними и стирали скатерть. Певец, как в известном фильме времен "культа личности", "петь в темноте тенором" отказался. Даже баритональным. Я решил подождать удобного случая. И он предоставился. Наша знакомая Инна, общественница и музыковед, получила конфиденциальное приглашение на маленький концерт как раз "аусшлусс дер оффентлихькайт". Исключительно для близких в уютном кафе, когда двери его для широкой публики закрываются. Только хозяин - меломан немец, Инна и мы. Причем Инна сказала, что мы - сверх программы, поэтому нам лучше прийти попозже, а то хозяин будет не слишком доволен - он запланировал праздник для себя одного. Хозяин - барин, известно. Мы подошли на полчасика попозже названного термина часа. В кафе было подозрительно тихо. Открыла нам дверь Инна и сразу приложила палец к губам: "Сядьте и сидите тихо!" Мы сели и затихли. Хозяин, изрядно под мухой, восседал за столиком перед бутылкой "Скотча". За роялем сидел давешний плотный черноволосый аккомпаниатор. Певец стоял в классической позе, взявшись одной неслабой рукой за угол инструмента. Все его естество выражало крайнюю готовность петь и крайнюю досаду. Он кивнул аккомпаниатору. Тот ударил по клавишам начальные аккорды: "Выпьем, ей-богу, еще!" Хозяин выпил. Певец грянул. Хозяин икнул и громко потребовал: "Клаппен зие мауль!" Это очень грубое немецкое пожелание заткнуть глотку. Певец сорвался и на фальцете замолк. Он вопросительно посмотрел на Инну. "А что я могу сделать?" - негромко огрызнулась она. "Ай лав джаз! Ай лав пьяно!" - сказал хозяин, вероятно, в который раз признаваясь в любви к джазу и инструменту под названием фортепьяно. "Ай лав Оскар Петерсон! Ай лав Эроул Гарнер! Олднет Колмен! Дейв Брубек!" - перечислял хозяин возлюбленных пианистов джаза. Он рос примерно в мое время, я тоже любил этих пианистов, но при чем здесь вокал приглашенного маэстро? "Плюнь на него и пой!" - сказала Инна, краснея от гнева и смущения. "Выпьем, ей-богу, еще! Бетси, нам грогу налей..." - певец пошел ва-банк. Он не стал дожидаться аккомпанемента. Хозяин остекленел. То ли от неожиданности натиска, то ли от выпитого, то ли от громкости баритона. "Мерррррзавец, кто с нами не пьет!" - припечатал певец. "Точно!" - сказал хозяин, уронил голову на руки и заснул. "Пошли,- сказала Инна.- Он теперь будет спать как минимум час". Мы пошли. "Где вас можно послушать?
– спросил я певца.- Очень хочется. Может, к нам зайдете?" Певец посмотрел куда-то мимо меня и ничего не сказал. "Ты что, не видел афиш?
– спросила Инна.- В замке Заарн будет большой концерт. Билеты продаются". "Почем?" - скромно поинтересовался я. "Двадцать для всех, десять для социальщиков",- ответила музыковед. "Нам дорого,- грустно сказал я.Двадцатка на двоих - два дня жизни",- честно, я не жлобствовал. "За настоящее искусство вам жалко какой-то двадцатки?" - спросила музыковед. "Во-первых, не какой-то, а кровной,- сказал я.- А во-вторых, где гарантия, что это искусство - настоящее?" - Я проследил, чтобы певец обогнал нас, прежде чем позволил себе эту наглую реплику. "Он первоклассный певец. Весь Союз объехал!" - горячо сказала Инна. "Я тоже много чего объехал",- сказал я под нос. "Как не стыдно! Не можете поддержать своего же товарища!" "А меня кто поддерживает? огрызнулся я.- И потом: я даже не знаю, как зовут "своего товарища"!" "Альберто Секундо! Неужели никогда не слышал?" "Никогда,- сказал я.- Поэтому скажи ему, чтобы он пригласил нас как прессу. Я напишу куда-нибудь про концерт". "Я скажу, только это бесполезно. Концерт организует Общество, а Обществом руководит Тамара. Тамара никакой халявы не допустит". "Она что, жена ему?" - хмуро спросил я. "Она ему не жена, но как посредник участвует в выручке, и на Общество отчисляется тоже процент",- заявила Инна, мне крыть было нечем. Деньги есть деньги.
В день концерта я пришел в замок Заарн. Один, без жены. Я готов был на авантюру, не хотелось подставлять близких. Зал был почти полон, однако солидная группа социальщиков шилась поодаль от двери и Тамары, все они надеялись на халяву. Я их понимал. И тоже встал с безразличным видом у стенки. Тамара смотрела на нас, как на врагов прекрасного. Мы позевывали. "Пора начинать",- сказала по-немецки распорядительница из Общества с немецкой стороны. "Закрываю двери!" - громко сказала Тамара. И она-таки закрыла двери. Мы подождали, когда польются рулады рояля, потом тихонько стали просачиваться в зал. По одному - свет в зале был пригашен, освещалась только сцена. Все понемногу растворились в рядах, один я как-то неловко застрял у колонны. Певец, естественно, начал с немецких песен Шуберта. Аплодировали жутко. Кричали "бис" и "браво". Я набрался наглости и воздуха в легкие и крикнул: "Ямщика!" "Минутку, товарищи!" - сказала Тамара. "Херрен, херрен, господа",негромко подсказала изменница Инна, она буравила меня взглядом, и я знал, что сейчас последует. "Майне дамен унд херрен! Энтшульдинген!
– начала с извинений Тамара.- Некоторые находятся в зале без билетов. Или покиньте зал, или приобретите у меня билеты!" - ультимативно закончила она. Народ прижал уши. Певец сдвинул брови. "А "Ямщик" будет?" - спросил я. "Я не пою этой вещи",сухо сказал певец со сцены. "Тогда "Бродягу"",- сказал я примирительно. "Такой вещи мы не знаем",- сказал от рояля аккомпаниатор. "По диким степям Забайкалья",- рыл землю я. "Он срывает концерт, по-моему",- сказала изменница Инна. "Покиньте зал, това... херр Кучаев",- поправилась Тамара. "За "Бродягу" я дам чирик",- больше от безнадеги наглел я. "Нельзя же быть такими мелочными",- подумал я себе в оправдание. "Не пою я "Бродягу"!" - крикнул певец фальцетом и закашлялся. "Все! Я ушел! Нет так
нет!" - Я полез через чьи-то немые плечи и локти, спины и груди к выходу. В спину мне несся кашель певца. Половина зала шикала осуждающе, половина сочувствовала молча. Я вышел и закурил. В зале кашлял певец. Потом к нему присоединился аккомпаниатор - товарищ по работе, коллега. Потом басом закашлял мой знакомый Косолапов, я знал его кашель - как из пушки. Мелко затявкала кашлем Инна. У нее эти простуды - аллергические, идут такими очередями, я как-то пережидал полчаса, когда она переводила для меня в арбайтсамте. Захихикала-закашляла распорядитель-немка, очень по-немецки заперхала. В конце концов весь зал принялся на разные голоса "цу хустен" - хорошее немецкое слово, передающее звукопись процесса. Концерт прервали, объявили перерыв. Я смылил вниз, чтоб не раздражать людей, стал под лестницей, наблюдал, как певцу побежали за минералкой в бар-кафе. Минут двадцать шла шуровка. Потом все, с билетами и без, повалили в зал, уселись. И тут произошло такое, в чем я ну совсем не повинен! Открылось окно во дворе замка, оттуда понеслись звуки магнитофона: народ, живший в этом крыле, был из России, я знал кое-кого, сейчас вспомнил; иногда они гуляли. Между прочим, Тамарины друзья из Питера. "Ямщик, не гони лошадей!
– пел мальчишеский голос, наподобие Робертино Лоретти.- Мне некуда больше спешить..."
"Закройте окно!
– потребовала Инна.- Плотнее!" "Начинайте, Альберто",попросила Тамара. "Сбегайте кто-нибудь! Уймите их!" - взмолилась дотоле молчаливая жена певца, скромная женщина. "Я знаю, чьи это штучки",- сказала Инна. "Я тут ни при чем",- веско сказал я, просунувшись в дверь. "Из-за него я сорвал голос!" - едва не плача крикнул Альберто Секундо. "А вы попробуйте "Ямщика" тоже!
– предложил я.- Кто кого?!" "Мне некого больше любить..." - пел задорный мальчишеский голос в отдалении. И вдруг в певце что-то лопнуло, и он закончил: "Ямщик, не гони лошадей!" Тут начался всеобщий гвалт. Инна зарыдала. Тамара обняла Секундо, успокаивая истерику. Жена певца набросила на него пальто, как на бесноватого. Я ушел.
Шли недели и месяцы. Я не терял надежды услышать заветный голос. Услышать любимые песни: "Ямщика" и "По диким степям". В конце концов нам мешали случайные обстоятельства, какое-то невезение. На Рождество Общество устраивало детский праздник. Я пошел посмотреть безо всякой задней мысли. Просто хотелось окунуться в немецкую рождественскую атмосферу, хотя и посредством "общественного" мероприятия. В зале Общества было многолюдно от детей и родителей. Работал буфет. Первый, кого я увидел, был Секундо. Он тоже увидел меня. Сразу. И немного побледнел. Я постарался придать лицу и всему своему облику непринужденный и даже несколько разудалый вид: "Ничего не было, а если было - забудем".- Подошел с этим к певцу, насильно обнял его и попытался расцеловать. Он слегка отшатнулся, но тоже сделал какое-то почти приветливое лицо. "С наступающим",- сказал я. "И тебя также",- ответил он. "Пришли немножко развеяться?" - спросил я. "Нет, я тут по делу, меня пригласили сыграть Деда Мороза, Николауса по-здешнему",- сказал певец. "Как трогательно!" - поддержал его я. "Пора! Пора!" - захлопала в ладоши Тамара, обращаясь к Секундо. "Пойду переоденусь",- сказал он. Я пошел в буфет, взял пирожное и кофе. По случаю праздника наблюдалась кое-какая скидка. Вскорости появился неузнаваемый Секундо в костюме Николауса: красная с белой оторочкой шапка, шуба в тон и посох, загнутый на конце, как папская булава. За исключением этой загогулины вполне русский дед. Он зычно приветствовал ребят. В зале были и немецкие дети, и наши, некоторые говорили по-немецки уже лучше, чем по-русски. Разноязыкий хор приветствовал Николауса. Он взял за руки мальчишку и девчонку, те зацепили еще детей, и по залу и через сцену пошел хоровод. Николаус напевал песенку по-немецки, детскую шутливую песенку. Дети вразнобой вторили. Потом начался импровизированный концерт. Я поймал себя на том, что с самого начала борюсь с желанием то ли крикнуть, то ли шепнуть Секундо на ухо: "А "Ямщика" не исполнишь?!" И осаживал сам себя: "Не время и не место". Между тем взрослые вовсю угощались в буфете, пока дети читали немецкие стишки и танцевали какую-то польку-кокетку на сцене. Больше всех угостился Секундо. "Специально для тебя! Сюрприз!" - сказал он и полез на сцену. Сначала он попробовал микрофон: "Ооо! Аааа!" Микрофон начал безумно фонить. У всех заложило уши. "Уберите микрофон!" - рыкнул Секундо. Микрофон убрали. Он победоносно посмотрел на меня, повел широко рукой и начал: "Ямщииик..." В ту же секунду он сделал шаг, наступил на полу шубы и рухнул со сцены. Надо ли говорить, что была "скорая помощь". Я приносил ему в больницу апельсины, говорил он со мной мало. Но все же говорил. Я ведь ни в чем не был виноват, если разобраться. Так бывает иногда в жизни: все хотят как лучше, все полны самых благих, даже лирических намерений, а жизнь пускает все насмарку. "Больше не буду попадаться на его творческом пути!
– решил я твердо.- Буду мечтать, мечтать о том, что каким-то чудом кто-то споет мои любимые песни". Однако я обманывал себя, мне хотелось услышать мои песни именно в исполнении Секундо! Это была навязчивая идея. Он вышел из больницы, получил квартиру в центре города. Дал концерт аж в Дюссельдорфе, в Иоханнескирхе - престижном зале, и билеты были недешевы - об этом мне рассказали друзья Тамары, жившие как раз в том крыле замка-монастыря Заарн. Я слушал вяло. Я-то один знал, что так и не исполнилась не только моя мечта - мечта еще одного человека, артиста, певца по имени Альберто Секундо. Опасная, как подтверждали обстоятельства, мечта, и не просто опасная, а опасная для жизни.
Пригласительный билет пришел неожиданно. В толстом глянцевом конверте. Нарядный с золотом пригласительный билет. На благотворительный концерт русского оперного артиста, заслуженного РСФСР и так далее Альберто Секундо. На два лица - для меня и жены. Концерт будет иметь место в "Штадтхалле" Мюльхайма. На нашей главной сцене. Мы приоделись с супругой и пошли, сердце мое трепетало. Надо сказать, что у меня уже были проблемы с сердцем - и на Родине, и здесь, в Германии. В кардиоцентре Дуйсбурга мне делали зондирование, но от операции отказались. "Не будем будить спящих собак",- сказали врачи. Так что сердце мое не просто так трепетало, а еще и в силу своих благоприобретенных изъянов. Не буду ничего говорить о стрессе под названием "зензухт" - тоска.
Зал был полон очень разношерстно одетых людей. Были и в мехах и в джинсах. Были и представители немецкой культурной элиты, и наши "представители", устроенные и не очень эмигранты. Концерт шел блестяще. Певец был в ударе. На бисированиях он посмотрел, прищурясь, в зал и объявил: "По просьбе жителя Мюльхайма, выходца из России, москвича" ...и так далее про меня. И запел: "По диким степям Забайкалья..." Песню эту я скорее почувствовал, чем услышал, сердце мое бешено заколотилось, а потом... Потом была боль, меня увезли из театра на "скорой". Жена потом рассказала, что певец настоял на немедленном окончании концерта. Хотя из зала кто-то вместо меня крикнул про "Ямщика", певец не стал петь ни его, ни "Бродягу"... Молоток!