Шрифт:
Юлиан Семенович СЕМЕНОВ
В ГОРАХ МОЕ СЕРДЦЕ...
Посвящается Ю. Казакову
В Закопане я приехал поздней ночью. Шел снег, очень крупный, казавшийся от этого декоративным. Все вокруг: маленькие коттеджи, кафе у станции, возницы в шляпах, лошади, разряженные как модницы, - все это тоже казалось декоративным, сделанным специально для тех, кто приезжает сюда кататься на лыжах.
С этим же последним поездом приехали спортсмены. Они сели в автобус своей базы и укатили в горы. Я остался один на гулкой привокзальной площади. Далеко внизу, в городе,
Я подошел к старику вознице и спросил:
– Вы отвезете меня в пансионат?
– Прошу пана.
– Возница набросил на меня пахучую овечью полость, сел на облучок и, свесив ноги в белых фетровых брюках, попросил: - Пойдем, лошадь.
Лошадь пошла. Зазвенели бубенцы - так же ледяно, как и часы на большой ратуше.
– Пан хочет быстро ехать?
– Нет, если можно - не быстро.
– Можно. Быстро ли, медленно - тариф один.
– Вы хорошо говорите по-русски.
– Я же старый поляк.
– Ну полно... Разве вы старый?
– Очень. Пан хочет разговаривать или лучше ехать молча?
– Как вам угодно.
– О, пан бардзо деликатный. Я, пожалуй, буду тихо петь.
Возница начал мурлыкать песню. Голос у него был хриплый и очень низкий.
Вокруг - и высоко вверху и далеко-далеко внизу - перемигивались огоньки. По ним я угадывал очертания гор. Мне казалось, что я слышал, как за этими перемигиваниями далеких огоньков в горах пряталась музыка. Дорога была накатанной, сани шли легко. По-прежнему падал крупный снег. На ветвях лежали белые мягкие глыбы. Дорога змеилась вниз, среди огромных мягких сугробов. Я подумал, что, хотя Новый год уже наступил, дед-мороз с мешком, в котором спрятаны подарки, еще ходит где-то здесь и поет тихую песню, совсем как мой возница.
Я долго звонил в дверь, а потом было решил искать другой пансионат, но возница уже пел песню совсем далеко, и бубенцы звенели чуть слышно.
Я стоял на крыльце и слышал, как все вокруг спало... Даже снег кончился, будто устал и тоже уснул, улегшись на землю. Выглянула луна, и сразу же стали видны горы вокруг. Они были очень высоки и зубчаты. Снег на горах отличался от снега в долине. Там он был словно электрическим, подсвеченным изнутри неживым синим светом.
– Кто есть?
– Откройте, пожалуйста.
Дверь открылась, и на меня пахнуло теплом, свежеиспеченным хлебом и чуть подгорелым кофе.
– Добрый вечер. Что пан хочет?
– спросила женщина с седыми буклями.
– Мне нужна комната.
– Пан один?
– Да.
– Я покажу пану его апартамент.
Мы поднялись по скрипучей лестнице на второй этаж. Женщина отворила маленькую дверь, и я вошел в крохотную комнату. Лунный свет делал ее голубой. Из окна были видны горы и небо.
– Если пан закаленный, то можно открыть форточку.
– Я открою.
– Прошу вниз через пять минут, на кофе.
Я ответил по-польски:
– Дзенькую бардзо, пани...
Женщина улыбнулась строгой учительской улыбкой, сделала книксен и вышла.
Я открыл окно и сразу же услыхал холодный перезвон часов на ратуше. Воздух в комнате стал голубым. Нагретый за день горным солнцем, он хранил в себе запахи лета.
Огоньки в горах уже не перемигивались. Над Закопане лежала тишина, и только где-то далеко звенели бубенцы.
Когда я лег в холодную постель, то вдруг почувствовал себя так, как однажды дома. Я сидел ночью один и работал. А передо мной стоял черный телефонный аппарат. Я позвонил приятелю и спросил:
– Ты знаешь мой новый номер?
– Нет.
– Запиши.
Он записал.
– Пока, - сказал я и положил трубку.
А через минуту он позвонил мне и спросил:
– Добрый вечер, старина, как поживаешь?
– Спасибо. Уже лучше. А ты?
– А я, как всегда, хорошо. Спи.
Мне тогда стало спокойно и здорово после его звонка. А сейчас я лежал, смотрел на горы и пытался уснуть. В дверь тихо постучали.
– Доброй ночи, пан...
– Доброй ночи, пани, - ответил я, улыбнувшись, и сразу же уснул.
Конца нет, есть только начало. А начало всех начал - утро. А начало утра - солнце. Оно и разбудило меня - стремительное и яркое. Зимой в горах солнце кажется синим. Буйный солнечный свет ворвался в мою комнату, резанул глаза отражением от зеркала, высветил красной гранью стакан с водой, стоявший на столике, и замер в стекляшках люстры - в каждой своим особым цветом.
Солнце резвилось в моей комнате весело, как щенок. Я лежал и вспоминал варшавскую клинику. Там были новорожденные с пороком сердца. Матери смотрели на них с нежностью и спокойствием. А врач, который водил меня по палатам, тихо говорил:
– Видите во-он ту женщину? Ее сын умрет через пять дней. А эта девочка умрет, по-видимому, завтра вечером.
Когда мы пришли в его кабинет, он снял халат и сказал:
– Вот так-то, мой дорогой...
Я спросил:
– Это было всегда?
Он ответил:
– Да.
– И это всегда будет?
– Нет. Только до тех пор, пока в мире есть война. По-моему, болезни сердца проистекают от страха.
Канатная дорога вела в горы. В вагончик набилось человек сорок. Все были с лыжами, в толстых джемперах и шапочках с детскими помпончиками. Лица у людей были черные и обветренные от резкого зимнего загара.
– Вот здесь он прыгнул, - объяснил паренек своей подруге.
– Они позвонили наверх, и эсесовцы ждали его там. А он увидел их куртки. Он как раз в это время проезжал над ущельем. Видишь, тут ведь метров двести, не меньше. Он успел надеть лыжи и прыгнул с вагончика в ущелье, а там по склону ушел вниз. Они стреляли в него из автоматов, но он все равно ушел от них.
– Ты бы мог прыгнуть так же?
– строго спросила девушка.
Парень еще раз взглянул на острые, бритвенные вершины, проплывавшие под нами, на крохотную полосу снега, которая шла между камней, на скалы, которые громоздились еще ниже неприступной стеной и которые ему наверняка пришлось бы огибать на всем ходу, и ответил: