В горе и в радости
Шрифт:
Я вернулся вечером из школы, открыл дверь квартиры, и на меня опрокинулась чёрная непроницаемая темнота, немая… ничто, пустота, вакуум… ей невозможно подобрать названия. Я понял, что остался совсем один.
С тех пор и грызёт меня одиночество, не оставляет в покое.
Володя, он другой. Он тот, кого я так люблю обличать на своих уроках и кого я называю мещанами, вкладывая в это слово негативный смысл. Он твёрдо стоит на земле. Так твёрдо, что кажется, будто врос в неё по колено. Не читает книг, презрителен к искусству. Его не гложут муки совести, он всегда знает, как следует жить. Все разговоры в его доме вертятся вокруг обыденных мелочей, не приподнимаясь над действительностью. Я там на положении бедного родственника, несчастного дядюшки, которого достоин лишь жалости.
Зачем я туда езжу? Не знаю… родная кровь всё-таки…
А, впрочем, я сбился, я не о том хотел рассказать…
Тогда, пять лет назад, я решил снова отыскать Марину. Поехал к дому, где она жила раньше. Глупо. За столько лет она легко могла переехать. Дверь мне никто не открыл. Спускавшаяся с верхнего этажа старушка пробуравила меня подозрительным взглядом:
— Чего трезвоните? — крикнула она. — Уехали хозяева. Сейчас милицию вызову!
Я ответил, что ищу женщину, жившую здесь много лет назад. Старуха заохала, приложив ладони ко рту, и сказала, что Марина давно погибла, выпав из окна.
— Говорят, окно мыла и не удержалась. Только мы-то все знаем, — старуха понизила голос, — выбросили её или сама выпрыгнула. Знаете почему? — и добавила с торжествующим видом — При ней ведь никакой тряпки не нашли! И тазика с водой тоже не было!
Знаете, что возникло в тот момент в моей душе? Огромное чувство вины, от которого невозможно избавиться. Конечно, она сама… а я, словно толкал её в спину…
Поймите, ведь у неё никого не было на всём белом свете. Я после разузнал, что последние годы своей жизни Марина прожила очень замкнуто, ни с кем не общалась. Наши общие друзья, однокурсники считали её сумасшедшей. И никому не приходило в голову, что ей нужно всего лишь немного любви и участия. Я ведь и сам поощрял подобное отношение. Думал, от безысходности она вернётся ко мне. Не вернулась…
По стеклу прочертили причудливый рисунок струи дождя. Молчание. Погруженность каждого в свои мысли породила неловкость.
— А в Москве, наверное, ещё утро, — произнесла я для того только, чтобы что-то сказать.
— Да, — отозвался Сергей Александрович, — там сейчас одиннадцать? Или десять?
И мы принялись вычислять разницу во времени.