В городке
Шрифт:
Раздаётся первый звонок и очень скоро после него второй. Запоздавшая дама тоже жаждет посмотреть и, запыхавшись, бежит вдоль пристани, поддерживая платье обеими руками.
— Вы тоже едете? — спрашивает её стоящий на бугшприте судна штурман.
— Нет, — отвечает она, с трудом переводя дух.
Ей только хочется присутствовать при торжестве, как присутствуют другие. И она, к счастью, попадает ещё вовремя, чтобы видеть выгрузку двух бочонков пива для гостиницы.
Потом раздаётся третий звонок, сходни снимаются, и машина начинает работать.
Тогда толпа устремляется назад; обряд личного присутствования окончен,
После ужина почтенные отцы города отправляются в «Собрание», проштудировать свежие газеты.
Так проходит в городке воскресение. Так же спокойно и мирно проходит и понедельник. Так же проходит и один месяц за другим.
Но вот наступили страшные годы, которые в самом основании потрясли жизнь города. Не пострадала от потрясения, в сущности, одна только церковь, да, пожалуй, ещё кое-что в целом городе.
Это началось так незаметно и естественно, как только могло начаться. Повесился фотограф Росен, тот самый, у которого была только одна нога и который так и не сумел устроить свою жизнь. Ему вечно приходилось переезжать из квартиры в квартиру, и нигде он не находил прочного пристанища, так как везде имел долги; тогда он заложил все свои аппараты и пропил их, а потом повесился.
Но до этого он успел ещё обручиться. Его невеста была дочь мёдочного торговца, которая ходила поэтому в шляпе и с зонтиком и причисляла себя к самым благородным из молодых девиц городка, хотя ей, наверное, было уже за тридцать. Ходил даже слух, что она нередко выручала своего фотографа из денежных затруднений, так что для себя самой у неё уже оставалось очень мало; но, по мнению других незамужних дам её возраста, так ей и следует, ибо чего в сущности хотела эта особа?
Потом сплетни пошли ещё дальше, именно, будто фотограф — бедняга! — повесился именно для того, чтобы избежать свадьбы. Потому что в сущности фотограф был образованный и проницательный человек, и он предвидел, что его ожидало в этом браке.
Но фотограф Росен в своём падении увлёк и Ольсена из таможни. Ольсен, правда, не повесился, но его жизнь надломилась; так бывает всегда, когда люди, маленькие по общественному положению и средствам, хотят подняться слишком высоко. Ольсен урвал из таможенной кассы, как было установлено, около трёхсот крон. Многие предвидели, что он дурно кончит, потому что Ольсен из таможни принадлежал к числу тех, которые, как только наступает весна, считают своим долгом появиться на улице в белой соломенной шляпе и светлом костюме, и если в городе у кого-нибудь торчал из кармана шёлковый носовой платок и в руках была тросточка, то это именно у Ольсена.
Вся округа знала, конечно, что его мать — не более как бедная вдова, которая живёт в своей избушке и зарабатывает себе на жизнь стиркой и уборкой в богатых домах городка, а по праздникам ходит на поклон. Но Ольсен не хотел уступить в образованности другим чиновникам и через фотографа Росена старался проникнуть в общество тех людей, у которых есть деньги на кегли, пиво и жёлтые летние ботинки. Конечно, это должно было кончиться крахом; Ольсена уволили из таможни.
По всему городу ходили толки и слухи, и Йенсен, что у Берга, написал стихи насчёт этих двух событий. Но тут принял участие консул. Именно, он заявил своё неодобрение плохоньким стихам Йенсена, хотя Йенсен и зарабатывал свой хлеб не у него, а у купца Берга. Консул прямо заявил, что фотограф Росен и таможенный чиновник Ольсен были единственными соперниками Йенсена; раз это сказал консул — этим было сказано всё. Следствием же явилось то, что положение Йенсена у Берга после его стихов не только не стало выше, но даже, наоборот, ещё ухудшилось.
Тут-то и началась история с молодой женой капитана Олавой Воллертсен, а именно: последнее время её нигде не встречали.
Конечно, ей не было необходимости показываться то тут, то там, — к этому не было никакого повода, — но должен же каждый человек пойти когда-нибудь к лавочнику, к булочнику, побывать у своих друзей, и нельзя же порывать всякие отношения с городом!
А Олава Воллертсен постоянно сидела у себя дома. Что она там делала так усердно?
Молодая, красивая женщина, она была замужем три года; муж вот уже два года был в отсутствии, в плавании, во главе одного из кораблей консула. У неё был ребёнок. Благополучие и опрятность царили в маленьком домике с розами у окна, и никто не предположил бы, что там что-нибудь может быть не в порядке. Девушка-подросток, помогавшая по дому, тоже не заметила, чтобы Олаву «просветили», или чтобы она вступила в армию спасения. Но она держалась от всех в стороне.
Так прошло несколько недель. Стояла тихая погода, и был хороший улов макрели, но в открытом море свирепствовал шторм. Как-то утром два лоцмана привели в бухту на буксире трёхмачтовое судно, которое они встретили ночью в открытом море перед маяком. Оно носилось по морю, покинутое экипажем, близкое к гибели. Какое это было большое, прекрасное судно!
Величественное было зрелище, когда трёхмачтовое судно, покачиваясь, вошло в бухту. Молодая Эльза как раз гуляла там в это время со своими подругами, и она первая увидела его.
— Смотрите, вон там судно! — крикнула она, показывая вдаль.
Она сейчас же заметила, что это чужое судно, не из их города.
— Это то самое судно, которое нашли сегодня ночью, — прибавила она. — Ну, они тут заработают!
Подругам пришлось согласиться, что она права — ну, и голова эта Эльза: ещё совсем почти девочка, а всё понимает!
— Пойдём, скажем об этом жёнам лоцманов, — сказала Эльза сердечно. — Тут им будет заработок.
И они отправились.
Эльза чувствовала себя такой гордой, точно это она сама спасла судно. С сознанием собственного достоинства говорила она с подругами и всё придумывала, чем бы ещё блеснуть перед ними. Она начала:
— Вы знаете, Йенсен — тот, что у Берга — сделал себе на новых брюках масляное пятно!
Ах, теперь уже не имело смысла шутить насчёт Йенсена, — после того, что сказал о нём консул!
— Да неправда!
— Вы этого не знаете? Впрочем, так ему и надо, пусть не важничает!
— Ха-ха-ха, вот потеха!
— Вы, может быть, не знаете и того, что Олава Воллертсен такая?
— Какая — такая?
— Такая!
И юная Эльза выпятила живот вперёд.
Тут подруги в ужасе всплеснули руками и сказали: