В гостях у собаки
Шрифт:
— Не скрипи! — командует Наташа. — Разговаривай мягче. А теперь накажи себя.
Лель всё понимает. Он начинает легонько — хитрец! — похлопывать себя ластом по мягкому месту. Впрочем, у него все места мягкие.
Чёрные глазки. Крохотные уши. И весь он такой самостоятельный, умный, понимающий.
— Я думала, что он не выживет, — словно сама себе, говорит Наташа. — У него был авитаминоз. Всё тело в нарывах. Совсем угасал. Он жил тогда у меня дома, в ванной. А я бегала по рынкам, доставала ему свежую рыбу.
За спиной раздается тяжёлый вздох. Это вздыхает Вася. Ревнует к Лелю. И косит в нашу сторону шарообразным глазом.
— Пойдём?
И вдруг я ловлю себя на том, что мне не хочется уходить от этих ласковых питомцев моря. Какое-то чувство проклюнулось во мне и уже дало робкий всход.
— Можно дать им сахара?
— Нет, дай лучше рыбы.
Рыбы у меня нет. Но Наташа суёт мне в руку серебристые слитки салаки. Я беру их и кормлю Леля, а потом Васю. Запах рыбы приближает море. Наташа улыбается. В волосах у неё застряла рыбья чешуйка. Надо уходить, пока не привязался!
И снова каменные коридоры и двери с надписью: «Осторожно: хищники!» Я иду, смотрю по сторонам, прислушиваюсь. Из-за железной двери доносится тихий стон.
— Что это?
— Медвежонок.
— Болен?
— Да, болен… Его избил дрессировщик.
— Разве это разрешается?
— Болевой способ дрессировки.
— Этого дрессировщика болевым бы способом!
— Идём сюда.
Мы идём молча. Не поднимая глаз. Нам стыдно перед медвежонком за человека.
Почти в каждом живом существе скрыты удивительные таланты. Их можно вызвать к жизни трудом и терпением. И тогда сложные цирковые номера будут казаться самим четвероногим исполнителям игрой, состязанием. Но можно разбудить способности страхом, болью — болевым способом. Тогда исчезнет весёлая непринуждённость. Её сменит чувство самосохранения. Это бумажные цветы. Но доверчивый зритель не сразу отличит их от живых.
А вот и арена цирка. Она может превратиться в степной простор, может стать морем, небольшим круглым морем. По трубам хлынет искусственный холод, и круглое море станет круглым катком. Выступают медведи. Медведи-конькобежцы. Под руководством дрессировщика Капитонова. Зрители будут хлопать, смеяться. И никто не будет знать, что сегодня утром служители соскребали со льда кровь. После репетиции с медвежонком.
— Осторожно!
Наташа схватила меня за руку и оттащила в сторону. Мимо, тяжело дыша, прошла огромная медведица. Её вёл невысокий человек в костюме тореадора. Он держал её за ухо — так больней и надёжней — и тихо приговаривал:
— Но, но, старая дрянь!
Мне вдруг стало страшно. Не огромной медведицы, а человека, вцепившегося ей в ухо, как клещ. Мне стало страшно его трусости, которая рождает жестокость.
Две фигуры скрылись за поворотом. Настроение было испорчено. Надо было просто пойти в гости к собаке, а не тащиться сюда.
— Ну идём, идём, — торопит меня Наташа, — я тебя ещё не со всеми познакомила.
Она стоит передо мной усталая, растрёпанная, платье всё в шерсти животных и в рыбьей чешуе. От неё пахнет рыбой, словно она из одной стихии с Лелем. Усталая русалка без хвоста. Она совсем не похожа на московскую щеголеватую Наташу.
— Идём к Бемби.
— К Бемби так к Бемби!
Наши шаги отдаются щелчками под потолком.
Надо только раз посмотреть на маленькую косулю, и сразу поймёшь, что жизнь лишилась бы одной удивительной краски, одного тонкого звука, одного живого аромата, если бы не было на свете этого маленького существа.
Бемби длинноногий и лёгкий, как кузнечик. Он передвигается прыжками. А выпуклые чёрные глаза определяют, куда бы прыгнуть.
— Где ты такого раздобыла?
— Он сломал ногу. В зооцентре. Его хотели «списать». Кому был нужен хромой.
— А тебе в самый раз?
— Видишь, как я его починила.
Я протягиваю руку, косуля-кузнечик делает прыжок в сторону.
Потом стоит, расставив передние ножки, и внимательно изучает меня: кто я такой, как я сюда попал и что от меня можно ждать? У него только что прорезались рожки — два заросших шерстью бугорка. Почесать бы их.
Я вспоминаю японский город Нару, где в парке на свободе гуляют олени. Их около тысячи. Там я чесал рожки оленёнку. Подойди сюда, Бемби, я тебе тоже почешу. Он не сразу проникается ко мне доверием. Но потом подставляет голову, и я начинаю почёсывать за маленькими рожками и за большими ушами. Бемби приятно. Он не собирается прыгать и закрывает глаза. Большой кузнечик с пятнышками на шкурке.
Рядом с Бемби живёт индюк. Он похож на догорающий костёр: весь чёрный, как головёшка, а гребень и бородка ярко-красные, как непогасшие угольки. Я подхожу к индюку, и он начинает переступать с ноги на ногу и раздуваться. Появляется больше чёрного и больше красного. Словно кто-то решил не дать погаснуть костру, раздувает его, и угольки разгораются ярче. А рядом стоит самка. Серая, как зола. С одной красной головкой на месте гребня.
Сквозь ворох перьев в янтарном чопорном взгляде трудно разглядеть что-то доброе и тёплое. Но, видимо, надо уметь смотреть.
Чьи-то цепкие холодные лапки хватают меня за палец. Я оборачиваюсь и вижу мохнатого зверька, который стоит на задних лапах и выжидательно смотрит на меня. Что ему надо? Ничего. Просто немного внимания.
Хорошо, что у меня в кармане есть сахар и печенье. Можно его угостить. Он берёт двумя лапками печенье и прежде, чем съесть, макает его в воду.
— Это кто ещё такой?
— Это Мишка. Енот.
Он тихий и застенчивый. И палец мой он держит не сильно. Вероятно, человеческая рука никогда не причиняла ему боли, а кормила, ласкала, врачевала. И он тянется к человеческой руке, даже не зная, кому она принадлежит.
Мишка ест печенье. Ест сахар. Ест без торопливой жадности. И всё макает в воду, как беззубый старичок. А зубов у него полон рот.
— Недавно болел чесоткой. Насилу выходила.
Наташа не отходит от меня. Но она не забегает вперёд, не лишает меня самостоятельности. И вместе с тем я чувствую на себе её ревнивый взгляд: не слишком ли ласковы со мной её звери?
— Хочешь, я тебе покажу сестру милосердия?
— Конечно.
И вот у меня на руках кошка — Кисоль. Некрасивая: нескладная, белая с чёрными кляксами. Когда болел Мишка, она была с ним рядом в изоляторе, чтобы он не очень скучал. А когда появился Бемби со сломанной ногой, добровольно перешла к нему в вольер. Действительно, сестра милосердия.