В Иродовой Бездне. Книга 4
Шрифт:
Теперь, когда поезд, пробежав просторы Дальневосточного края, приближался к Байкалу, Лева невольно вспоминал, как он ехал сюда, на Дальний Восток, в далекий Комсомольск. И только упование на Всевышнего давало ему глубокую веру, что любящим Господа все содействует ко благу и что если он попадет и на край моря, рука Господня и там поведет его.
Так все и получилось. Вспоминалось пребывание в Комсомольске. Как хотелось Леве найти там родных братьев и сестер, как он искал тогда их по улицам, подходил к людям, спрашивал: никто не мог ответить, есть ли они здесь. Однажды
— Не знаете ли, где живут баптисты?
Ему ответили:
— Такой фамилии не слыхали.
Большой отрадой был ему пожилой человек — красноармеец, украинец, который как-то сблизился с ним. Он искал Бога и они вместе взбирались на крышу строящейся казармы и там беседовали и молились. Больше ни с кем Леве не пришлось быть близким.
Вот теперь, когда возвращавшиеся домой люди были особенно веселы, шутили, — он молчал и ни слова не обмолвился о путях спасения. Почему это молчание? Он сам объяснить не мог. «Казалось бы, — думал он, — нужно им сказать о самом важном, чтобы, вернувшись домой, они искали Евангелие, искали верующих, искали спасения». Но Лева молчал. Не было ясного пробуждения, чтобы свидетельствовать. Может быть, некоторые упрекнут его и скажут, что он виновен в том, что не засвидетельствовал о Христе тем людям, с которыми ехал многие дни. Пусть Сам Господь рассудит его.
В вагоне были двойные нары. На нижних нарах расположился Лева. Случилось, что красноармеец, сидевший на верхних нарах, пил чай из миски. Зацепившись за нее, он опрокинул ее, и чай вылился на Леву. Лева вскочил и стал выговаривать ему за его неосторожность. На следующий день повторилось то же самое. Увидев, что опять на него сверху полился чай, Лева был внутренне очень возмущен, но решил остаться спокойным: спокойно обтер лицо, стряхнул воду с рубашки и не сказал ни слова. Товарищи его удивились выдержке и спокойствию.
— Я бы на твоем месте ему сейчас показал… а ты какой терпеливый!
Но Лева был очень недоволен собою. Ведь это внешнее спокойствие, это только оболочка, а внутри, то есть на самом деле, он страшно возмущен и проникнут к этому человеку далеко не добрыми чувствами. Господь же знал все, и Лева видел, что перед Ним он совсем невыдержанный и совсем неспокойный.
«Господи! — внутренне просил он. — Эта длительная поездка, эти люди кругом, — это тоже школа для меня. Научи меня не сердиться в действительности и быть внутренне спокойным».
Они проехали еще несколько дней, и опять все тот же неуклюжий красноармеец на верхних нарах опрокинул миску с чаем и вода полилась на Леву. Все кругом кричали и ругали неуклюжего, но Лева на этот раз был счастлив: внутренне он нисколько не обиделся и не рассердился.
Приближался Иркутск. Волны воспоминаний юности нахлынули на Леву.
— Да, там были его университеты, там целых полгода он провел в одиночке… Это было, когда Леве было всего-навсего девятнадцать лет. Далее пошли знакомые станции и, наконец, Красноярск. И вот туг все перемешано: с одной стороны, испытанная им в те дни большая радость дивных встреч с ссыльными и заключенными братьями, с другой стороны, как достойное увенчание этих встреч — личный тернистый путь, путь пребывания в заключении и больших страдании. Но удивительно: теперь, когда все это уже позади, все пережито, — эти лишения, эти тернии как-то не помнились и не чувствовались.
А вот радость служения Господу горела, пылала в его сердце, и он знал, что это — вечное и перед лицом этой Вечности перенесенные им временные страдания — это поистине ничто.
Он задал себе вопрос:
— Что, если бы ему дали юность вновь? Как бы он начал ее? И он тотчас же ответил себе без колебаний:
— Так же, только еще лучше, еще жертвеннее, ибо поистине «нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».
И вот Урал, вот те знакомые станции… и опять воспоминания пережитого встают перед ним: тюрьмы, колонии… И все это кажется не мрачным, а чем-то хорошим, ведь это за Христа, за Его учение…
Подъезжали к Уфе. Тут дорогие, близкие. Он совсем не думал о том, что здесь его посадили в тюрьму, что здесь оборвалось на полпути его высшее образование. Он думал о том, что тут есть родные, очень родные ему по крови Иисуса.
«Как хорошо было бы посетить их! — думал он, ив то же время в нем боролись другие чувства: — Тебя ждут дома, очень ждут. Ждет мать, родные, домашние… Как быть?»
И всплыл текст:
«Кто любит отца или мать более, нежели Меня, недостоин Меня».
Поезд остановился на станции Уфа.
— До свиданья, товарищи, до свиданья, ребята! — вскричал Лева, схватив свой чемодан и вещевой мешок.
— Ты куда, куда? Ведь до Куйбышева ты! — кричали ему.
— У меня здесь родные, я к родным заеду, — ответил Лева и бодро зашагал по перрону
Глава 29. Фавор и долина тени смертной
«Господь — Пастырь мой. Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим… если я пойду и долиной смертной тени, не убоюсь зла…».
Псал. 22.
Ближайшим от вокзала местом, где были родные, был Уральский проспект. Там находился и молитвенный дом, на открытии которого Лева некогда присутствовал. Когда он вошел в квартиру Пономаревых, Фекла Ивановна посмотрела на него с удивлением. Перед ней был красноармеец, в шинели, с погонами. Но, взглянув в лицо, она сразу узнала Леву.
— Брат, дорогой! — воскликнула она. — Какими судьбами, как?
— Судьбами Божьими, — улыбаясь, ответил Лева. — Демобилизован, еду в Куйбышев. Вот взял да заехал к вам.
— Вот радость, вот радость! Проходите. — Сейчас придет Тоня, она сообщит всем. Молодежь, кто свободен, тут же соберется, а вечером собрание…
Для Левы настал настоящий фавор. Он был принят, как самый родной, все, кто ни приходил, приветствовали его, поздравляли. Глаза всех были обращены к нему только с любовью.
— А мы, брат, слышали, сколько ты пережил, сколько скитался, — говорила Тоня, дочь Феклы Ивановны. — И вот как Господь все дивно сделал! Теперь ты возвращаешься из армии, будешь полноправным гражданином… Как все хорошо!