В исключительных обстоятельствах 1979
Шрифт:
— Стой! — командует комендант.
Вот и конец пути белой стаи. Разворачиваю приговор.
— «Именем... республики... Военный трибунал... руководствуясь революционной совестью и социалистическим правосознанием... приговорил...»
На далеком поле, по ту сторону реки, вспыхнул огонь, кверху поднялся столб дыма. Это хлебопашцы сжигают перед севом кучи сорняков, чтобы выше поднялся будущий урожай.
********************************************************************************************************************************************************************************************************
Игорь Голословский
Записки чекиста Братченко
Памяти славного чекиста, героя гражданской войны Федора Михайловича Зявкина посвящает эту повесть автор.
ПРОЛОГ
В палатке, где разместились студенты, приехавшие в алтайский целинный совхоз на уборку урожая, было шумно. Переговариваясь, подшучивая друг над другом, загорелые парни и девушки энергично работали ложками. Ужинавший вместе с ними директор совхоза спросил:
— Хороша лапша?
— А как же! — пошутил кто-то. — Три вещи у нас хороши: река Кокша, суп лапша и директор Рокша!
Раздался дружный хохот.
Перед уходом директор предупредил ребят:
— Завтра вас разбудят часика на два раньше. Так что не мешкайте, ложитесь спать.
Когда все угомонились, третьекурсник Саша Буфеев вдруг воскликнул:
— Ребята! А где же Готовцев? Ведь его и за ужином, кажется, не было!
— И Ремизова нет! — спохватился еще кто-то. — Может, с ними случилось что-нибудь?
Но будущим педагогам Сергею Готовцеву и Ивану Ремизову опасность вовсе не угрожала.
В этот день они работали дальше всех от усадьбы и, возвращаясь домой через лес, случайно набрели на полуразвалившуюся, заросшую травой землянку. Готовцев нажал плечом дверь. Она соскочила с ржавых петель, и студент влетел в землянку. Пол под ним затрещал, и не успел Готовцев опомниться, как очутился в сыром, затхлом подвале.
— Цел? — спросил Ремизов.
— Дай руку, помоги выбраться.
Ремизов зажег карманный фонарик. Подвал был пуст, только на полу валялась заплесневелая кожаная сумка.
— Э, брат, да тут кто-то клад припрятал...
Открыв сумку, Готовцев вытащил толстую пачку пожелтевшей от времени бумаги, перевязанную полусгнившей бечевкой.
— Какая-то рукопись, а ну-ка посвети!
Друзья уселись на пол и начали читать...
1
Известно мне, что настоящие писатели, прежде чем приступить к повествованию, сообщают читателю все сведения о герое: где родился, кто его родители и т. п. Поскольку действующим лицом в настоящих записках являюсь я сам, значит, надо начать с собственной биографии.
Один интеллигент, учитель, сидевший вместе со мной в иркутском централе и читавший кое-какие мои тетради, заметил мне: «Вы, Федор, слишком многословны, рассуждаете много. Пишите так, чтоб словам было тесно, а мыслям просторно!»
Постараюсь следовать умному совету: ничего лишнего.
Родился я в Томске в 1897 году, в семье... Впрочем, какая же это была семья! Отец мой — страшный, с опухшим от водки лицом, кудлатой, спутанной бородой и огромными, как грабли, ручищами — с младенческих лет внушал мне ужас. Завидя его, я бежал прятаться под лестницу. Сидел там, бывало, до поздней ночи, пока из черной дыры подвала, где мы жили, не доносился до меня его могучий и жуткий храп.
Парнишка я был щуплый, с тонкой шеей, хилыми руками, слабым, как у щенка, голосом. Отец меня не баловал. Вряд ли даже помнил о том, что у него есть сын. С утра до ночи он работал — грузил баржи на реке Ушайке, домой возвращался всегда пьяный. Мать я помню смутно. Лежала в постели строгая, плоская, с темным, как у иконы, лицом...
В 1905 году мой отец Гавриил Иванович Братченко ударом кулака убил томского полицмейстера, который явился на пристань усмирять бунтующих босяков. Через неделю отца повесили. Этому я по глупости своей даже обрадовался — так темна и беспросветно убога была моя жизнь.
Впрочем, перемена в моей жизни наступила как будто к лучшему. Взяли меня к себе соседи, тихие, незаметные люди, выучившие меня грамоте, за что я им по сей день благодарен. И муж и жена были очень богомольны и заставляли меня часами простаивать в церкви, что рано пробудило во мне ненависть к религии. Пятнадцати лет от роду, разозлившись на приемную мать, заставлявшую меня перед сном молиться, я заявил, что бога нет, а иконы — просто разрисованные доски. Произнеся это, я замер и стал ждать удара молнии, которая превратит меня в пепел. Но ничего не произошло, если не считать того, что через час я очутился на улице с котомкой за плечами.
Мне удалось устроиться учеником столяра на карандашную фабрику. Жил на чердаке, обедать приходилось не каждый день, платье носил с чужого плеча. Но энергия во мне била ключом, я мечтал о переделке ненавистного мне мира. На фабрике работало много ссыльных революционеров. Семнадцати лет я уже был связан с подпольщиками, а в восемнадцать впервые арестован «за участие в бунте».
Тюрьма была для меня революционным университетом. Старшие товарищи познакомили меня с марксистской литературой. Я разобрался в обстановке и твердо решил, что путь мой не с меньшевиками, не с анархистами, а с большевиками, с Лениным.
В тюрьме я и писать начал. Пробовал складывать стихи. Писал о «доле тяжелой и мрачной», о хозяине, который «пьет кровь у покорных и нищих». Писал и о природе и «о нежных чувствах», о которых, кстати сказать, знал пока лишь понаслышке. Соседи по камере расхвалили. Учитель же посоветовал описать собственную жизнь. «В ней много поучительного, — убеждал он. — Полезнее, во всяком случае, чем виршами увлекаться!» Никто не мог предположить, что вирши эти помогут мне убежать из тюрьмы.
За перестукивание с соседями перевели меня в одиночку. Камера помещалась в круглой башне. Узкие бойницы-окна совсем не пропускали света. Я сочинял стихи и от скуки пересказывал их надзирателю, флегматичному и добродушному старику, который в награду за пищу духовную изредка совал мне махорки на закрутку. Этот же надзиратель во время обхода шепнул начальнику тюрьмы о моих талантах.