В когтях неведомого века
Шрифт:
– Что, стыдно? – несколько смягчилась она, грозя пальцем королю и обступившим его соратникам, словно компании мальчишек, только что разбившей футбольным мячом соседское окно. – Стыд глаза ест?
И вдруг рявкнула по-фельдфебельски, грозя пухлым кулачком:
– Чего встал? Марш во дворец, разгильдяй! Дома поговорим!..
* * *
Вы думаете, что король отверг предложение и, гордо подняв голову, удалился в свой лагерь, чтобы спозаранку начать штурм неласковой к нему столицы или хотя бы планомерную его осаду? Не угадали, дорогие…
Король
Почему не к Леплайсану домой? Да по той простой причине, что своего дома у королевского шута не было. Не удосужился он к сорока годам, прожитым большей частью, смею вас заверить, вовсе не в тепле и уюте, обзавестись своим углом, вот и все. Нет, было, конечно, родовое гнездо, этакий суровый замок с зубчатыми стенами и угрюмой башней-донжоном в центре, где-нибудь в Лангедоке или, наоборот, в Нормандии, в Гаскони или Пикардии, но в Париже Леплайсан ночевал либо в Лувре, на ведомственной, так сказать, жилплощади своего сюзерена и работодателя, либо у одной из своих многочисленных подружек, которых он, как истинный демократ в душе, имел во всех слоях парижского общества, либо в какой-нибудь гостинице, полюбившейся ему пикантной кухней, покладистой хозяйкой или, напротив, добродушным и не жадным хозяином. Последние встречались реже всего, в основном по причине редкой кредитоспособности шута.
Нет, кредитоспособность Леплайсана вовсе не была какой-то уж очень особенной, он, увы, просто редко был кредитоспособен вообще, а зачастую просто нищ, как церковная мышь… А что делать, если король, если и бывает щедр, и временами даже до мотовства, чаще забывает платить жалованье своему любимцу, а шут, хотя и небогат, имеет собственную гордость, чтобы просить…
Все это Жора узнал, пока они с новым другом, плечо к плечу, пробирались в почти абсолютной темноте – до наружного освещения, тем более до неоновых реклам, средневековому Парижу, где и на свечах-то экономили, освещая дома вонючими масляными плошками, было как до Китая известным способом, – узкими, как щели, извилистыми улочками в известном одному шуту направлении. О, как понимал сейчас нищий инженер своего благородного товарища! Сколько он сам мог бы рассказать, если бы не боялся показаться в глазах Леплайсана заговаривающимся идиотом или очередной жертвой делириум тременс[23]. Кстати, зеленый чертик последовал за своим кумиром, не размениваясь на каких-то рядовых выпивох вроде Фридриха или Гайка, и теперь настороженно посверкивал светящимися глазенками откуда-то сверху, должно быть, с шляпы шута.
Пару-тройку раз дорогу всадникам заступали какие-то подозрительные темные личности, которые тут же испарялись, стоило Леплайсану, не мудрствуя лукаво, на четверть извлечь из ножен клинок, мерцающий неземным светом при блеске луны, достигающем дна улиц. Да-а, суровое было время, если одной только демонстрации острой железяки было достаточно для свободного проезда. Хотя не везде, ибо на любой лом, согласно третьему закону Ньютона, известного нам из школьного курса физики, чаще всего есть противодействие в виде другого лома…
Путешествие по закоулкам Парижа завершилось за полночь. Гостиница была маленькой, изрядно пропахшей чесноком, кошками и отходами человеческой жизнедеятельности, причем по неласковому приему, оказанному друзьям,
Вместо ужина пришлось ограничиться средних размеров кувшином вина и чем-то, что хозяин, пузатый и лысый, как колено, субъект с таким огромным носом, что Сен-Симон или тот же Сирано де Бержерак[24] умерли бы от зависти, чересчур оптимистично, на взгляд Жоры, называл «печеньем». Отбойным молотком или гидравлическим прессом дробить бы это печенье, а не человеческими зубами! Притом то ли кулинар, выпекавший его, был ярым приверженцем продуктов с пониженным содержанием сахара, то ли рецепт изначально был таким «аскетичным», но по вкусу оно больше всего напоминало гипсокартон, зажаренный на машинном масле. Вино было, конечно, поприличнее надолго запомнившегося «Шато тальмон», но до «Агдама», «Анапы» или хотя бы светлой памяти узбекского портвейна «Гюнашли»[25] ему было так же далеко, как местной карете до гоночного «альфа-ромео».
Слава богу, хоть кровати имели место, причем две, а то при виде тесного, словно платяной шкаф, «номера» Георгий уж было решил, что ему придется делить ложе со своим новым приятелем.
– А где?.. Ну это… – поинтересовался Жора у бывалого Леплайсана перед тем, как завалиться на драное серо-бурое лохматое покрывало, явственно вонявшее псиной, не раздеваясь, по его примеру, лишь сняв сапоги и положив на табурет обнаженную шпагу, а под подушку – пистолет размером с обрез охотничьего ружья и, на глазок, еще большего калибра. – Удобства…
– Во дворе… – махнул шут куда-то в сторону «застекленного» чем-то вроде полупрозрачной пленки (вероятно, пресловутым «бычьим пузырем») подслеповатого окна, в которое подглядывала одним глазком любопытная луна. – Хотя не советую… Лучше уж сделайте свои дела прямо на лестнице, так безопаснее.
– А если?..
– А если хозяин будет возникать – в глаз ему!.. И вообще, д'Арталетт, где вы воспитывались? Не в пансионе ли благородных девиц, случаем? Не в монастыре сестер-кармелиток? Элементарных вещей не знаете!..
Жора не стал вступать в небезопасную для него полемику и быстренько выскользнул на темную лестницу.
Никогда еще в своей интеллигентной жизни он так не презирал и ненавидел себя! Даже тот памятный случай, когда ему, тринадцатилетнему, сломавшему на катке ногу, в больнице пришлось узнать, что такое «судно» (отнюдь не морское, к сожалению), не шел ни в какое сравнение с пережитым в течение двух минут позором. Но природа, мать… Кстати, если принять во внимание запахи, травмировавшие обоняние почище, чем в ином российском привокзальном туалете, похоже, он был далеко не первым и вряд ли последним…
– А почему, собственно, сударь, – спросил он, уже укладываясь на кровать, – вы выбрали именно эту гостиницу? Ни условий, ни…
– Что же вы ожидали, шевалье, при нашем финансовом положении?
– А разве оно у нас есть вообще?.. – горько поинтересовался, не в силах сдержать сарказма, Георгий, отлично помнивший, что, нарядив его вчера на постоялом дворе в вельможный «секонд-хенд», король все же позабыл о кошельке, а Леплайсан еще на той приснопамятной пирушке у старины Мишлена был без гроша в кармане.
– Естественно, – хладнокровно парировал шут, без сомнения мастер как фехтования, так и словесной пикировки. – Ваша новая золотая цепь, д'Арталетт.
– Но…
– Которую мы завтра, прямо с утра, продадим… – добавил Леплайсан, не слушая товарища и поворачиваясь на бок за секунду до того, как захрапеть во всю мощь своих богатырских легких.
12
Если ты настоящий, порядочный волк,
Даже если вся шкура в заплатах,