В конце аллеи...
Шрифт:
Они еще не знали, кому суждено встать в мирный строй, а кому судьба уготовила Волочаевку и Перекоп, чьи имена лягут в строки поэм и песен, кого ждут горячие пули и смертельная шрапнель. Еще шутили и смеялись люди, ставшие потом памятниками и легендами… И уж совсем никто не ведал, что предательская болезнь подтачивает жизнь великого вождя, что не прошли для него бесследно отравленные пули эсерки Каплан, а изнурительный, исполинский труд Ленина стремительно приближает роковую черту. И те, кого пощадит немилосердная судьба, через четыре года адским морозным днем будут провожать в последний путь человека, который сегодня в радостном оживлении пожимает руки, выстреливает
Бархатный многоярусный зал замирал, взрывался аплодисментами, устало дышал, уносился в завтрашние такие заманчивые дали. Единый порыв поднимал людей, и приглушенными выстрелами хлопали роскошные кресла бывшего императорского театра. Нет, не зачерствели души воинов в многолетних кровопролитных боях, и, чуть разглядев близкие контуры мирного будущего, они готовили себя к непривычным, не менее трудным ролям в грядущей жизни.
В перерыве боевой товарищ подвел Степана к Владимиру Ильичу. Оживленно жестикулируя, он с кем-то азартно разговаривал. Отпустил собеседников и стремительным прищуром окинул фигуру Степана Ивановича:
— Так вот он каков, наш герой. Хорош, хорош, да и молод еще… — Загорелись озорнинки в глазах, лучики расчертили щеки. — И уже успел столько набедокурить? Ух, как вспомню бумагу, оторопь берет… — Улыбнулся. — Выкрою время, обязательно встретимся. Тогда и потолкуем.
Его уже ждали, и он быстро пошагал за кулисы.
В рабочем кабинете Кремля Ильич был обстоятелен и нетороплив. Чуть склонив голову, внимательно слушал Степана Ивановича, пытливо оглядывал его ладно сбитую поджарую фигуру. И неожиданными конкретными вопросами обнаруживал удивительную осведомленность в делах армии. Коснулись самого деликатного и неотложного: как перебрасывать армию на запад, оперативно и без ущерба для боеспособности войск одолеть тысячекилометровое пространство? Железная дорога прельщала кажущейся простотой решения. Но трезвый расчет ставил в тупик: где разоренная страна мобилизует десятки паровозов, отыщет тысячи единиц подвижного состава? Да и сколько же эшелонов надо сформировать, чтобы поднять и быстро перебросить громоздкое хозяйство целой армии?
Степан Иванович просто и раскованно высказывал свои сомнения и все глядел на задумавшегося Владимира Ильича.
— А что предлагает командование армии?
В вопросе читались глубокий интерес и готовность выслушать любое предложение.
— Пойти своим ходом. Понимаю, неслыханно, в первый раз. Само собой основательная подготовка. Авангарды уйдут вперед, о корме и стоянках позаботятся. Каждую дивизию самостоятельным маршрутом пустим. Связь постоянная — это естественно. И еще момент немаловажный: по пути подавим батьков, атаманов и разных бандитов. На Украине их тьма-тьмущая, селянам житья не стало. Да и бойцы, Владимир Ильич, боевой навык не потеряют, и лошадям из формы выходить ни к чему. Впереди серьезные бои, фронт нешуточный.
— Убедительно. — Пальцы Ильича скользили по карте. — И сколько же дней?
— Это штабисты рассчитают, привяжут все к местности. Неукоснительный график составим. В мелкие схватки не будем втягиваться, главное — впереди.
— Интересное предложение, разумное. Что-то здесь есть, поразмыслить надо. Попрошу в Реввоенсовете вновь все обмозговать. — И кое-что оставил на конец беседы: — Еще раз вчитался в бумагу. Конечно, много отсебятины накрутили наши штабные. Но, по совести, дыма-то без огня… — Открыто улыбнулся.
Не вытерпел Степан Иванович, ухватил нить рассуждений:
— Все, что правда, признаем, Владимир Ильич. И революционную дисциплину подтянем, и своеволие отдельных командиров пресечем. Сами видим огрехи. Да и нас поймите: армия беспрерывно в боях, зачастую опаздываем воспитывать. Читаешь дневные сводки и, кого воспитывать надо, вычеркиваешь из списка живых.
— А бой — это тоже воспитание. Да, не хмурьте вы брови… Всю Красную Армию подтягивать пора. Вдумайтесь — регулярная рабоче-крестьянская революционная армия! Образцом должна стать. С добровольной беспрекословной дисциплиной! А будь по-другому — раздавят, уничтожат нас враги…
Слова уверенно, легко ложились на бумагу. Маршал совсем не ощущал, что с той удивительной встречи с удивительным человеком прошло полвека. Все эти годы не иссякает самая длинная в мире очередь к всегда живому для дела революции Ленину. Маршал в озарении преодолел временной разрыв и видел Ильича взволнованным, решительным, отчетливо слышал ясные слова и запавшие в сердце интонации великого в своей простоте организатора партии и государства.
Вставали боевые сверстники, неукротимые молодостью и убежденным упрямством, готовые до конца отстоять революцию. И хоть многих из них давно схоронил на степных просторах, в безымянных курганах, на белый лист укрощенной бумаги они приходили до боли, до мельчайших черточек живыми.
Выстраивались слова в боевые порядки, вычерчивали минувшие события, грохотали отшумевшими боями… Отступило мучительное неумение подчинить слово, отчетливой стала мысль, послушным перо. Он очень боялся потерять натуральную и правдивую тональность, опять заблудиться в словесной паутине. И раскованности нечастых озарений радовался вдвойне — в его возрасте каждый прожитый день воспринимаешь как щедрый подарок судьбы. Потому надо торопиться…
После тревожной ночи, когда несвязный бред сменялся едва уловимым дыханием, когда Петровичу было ясно, что жизнь друга отсчитывает последние часы, улучшение было таким неожиданным и ощутимым, что доктор обрадованно растерялся. Его старое, изношенное сердце торжествующе забилось — ошибся, ошибся! К утру на щеках больного робко проступил румянец, а дыхание стало наполненным и более ровным.
И отпустило напряжение последних дней, в котором пребывал Петрович, уютно и не так сиротливо стало на душе. Скупая, глубинная нежность к больному другу сменилась робкой уверенностью: а вдруг минует несчастье и на этот раз. Ведь такие перепады, опасные кризисы не раз повергали всех близких в смятение и заставляли готовиться к самому худшему. Особенно тогда, в конце сороковых…
…Война всем сильно поистрепала нервы. Маршал стал вспыльчивым, раздражался по пустякам, а потом болезненно переживал срывы и старательно заглаживал свою вину перед каждым, кому так нечаянно и обидно нагрубил.
Сумрачное настроение маршала Петрович уловил уже в телефонном разговоре. И решил славировать, уклониться от встречи.
Времени у него и вправду было в обрез — он тогда работал в госпитале инвалидов Отечественной войны и сутками, благо холостяцкий статус не мешал этому, пропадал в прокопченных дымом корпусах, затаившихся во владениях товарной, наполненной криками маневровых паровозов станции. Он стал объяснять в трубку, почему сейчас не может приехать. Что завтра необычайно трудная операция. Он будет ассистировать ведущему хирургу, а сегодня у него дежурство и поменяться решительно не с кем. Но маршал напористо разбивал аргументы, был неумолим и настойчив. На операцию отвезут прямо с дачи, а подмену, если захочет, найдет! Что, не надо машины? Поездом? Так это ж долго и утомительно. Ну ладно, поезд так поезд…