Въ л?то семь тысячъ сто четырнадцатое…
Шрифт:
— А вот что: как свезёте нас за реку, возвращайтесь назад. Кого на берегу встретите — каждому о злодействе Шуйского поведайте. А те пусть другим передадут. Чтобы вся Москва, вся Русь об измене знали. И пусть все ведают: не убили меня, по Божьей воле спасся. И в скором времени вернусь в Кремль, карать предателей. Кто же иное скажет — тот лжец, а то и лазутчик изменников. Того приказываю хватать и под замок сажать. А если на перевоз ваш выйдут какие-нибудь иные мои люди: стрельцы ли, или дворяне, или ещё какие воины — по слову моему везите вслед за мной. Пусть ищут меня на Замоскворечье, в Стрелецкой слободе.
— Слушаем, Великий Государь! Всё свершим, яко
— А за это всё получите специальный знак отличия, за верность в трудный час. С тем знаком и вы, и дети, и внуки ваши навечно освобождены будете от всех пошлин и поборов, которые есть на Руси на сей день. А теперь — за работу! Надо спешить!
[1] Вопреки устоявшемуся мнению, в самом начале XVII столетия абсолютное большинство русских стрельцов носило кафтаны немаркого серого цвета. Цветное сукно использовалось как одна из разновидностей наград (до медалей и орденов у нас тогда ещё не додумались). Красные кафтаны носили только стрельцы Стремянного приказа (полка), исполнявшие в те времена приблизительно те же представительско-показушно-охранные функции, что и нынешний Президентский полк. Участие их в боевых походах подразумевалось исключительно в случае, если в поход выступал лично царь, однако за всё существование стрелецкого войска на поле боя выходили только Иоанн IV Васильевич и Пётр IАлексеевич. Человек, «рекомый Димитрием», вошедший в историю как «Лжедимитрий IИоаннович», хотя и участвовал в походах, однако на тот момент ещё не был венчан на царство
[2] «Бляда», «блядь» — это не дама не тяжёлого поведения. И не матерное слово в XVII веке. Это всего лишь «ложь» по-старорусски. «Блядун», соответственно, «лжец, клеветник». Именно в этим значении они присутствуют в данном романе
[3] Автор сам удивился, когда увидел «фоторобот», совмещающий единственную прижизненную парсуну Ивана Грозного и известный портрет «Лжедимитрия I». Добавить безбородому «Димитрию» бороду царя Ивана — не одно лицо, но, действительно, довольно похожи…
[4] Слово «живот» в семнадцатом столетии — применялось также и в значении «всё имущество» — от посуды до скота и жилья. «Пустить на поток» — отнять всё, ограбить.
[5] «Поезд» — то есть свита, сопровождающие в возках или санях.
3
Степан Тимофеевич Ртищев, нынче сын пушкарёв
Наша барыня лиха,
Всё не сыщет жениха:
Больно уж разборчива,
Больно несговорчива
Барыня-барыня, сударыня-барыня!
Загрубелые пальцы колотят по туго натянутой коже бубна, другой рукой потряхиваю простеньким с виду инструментом, заставляя позванивать тонкие железные пластиночки. Рядом подыгрывает на сопилке Гришка, а в кругу выламывает коленца Глеб, чья чёрная косматая борода нелепо торчит из-под деревянной маски, изображающей козью голову.
Барыня-барыня,
Чего тебе баяла?
Купи колокольчик,
Повесь на подольчик!
Барыня-барыня, сударыня-барыня!
Наша барыня в углу
Растянулась на полу.
Только повалилася —
Юбка заголилася!
Барыня-барыня, сударыня-барыня!
Хватит, барыня, плясать,
Хватит землю сотрясать:
У тебя от пляски
Выкатились глазки
Барыня-барыня, сударыня-барыня!
Ой, барыня вышла в сад,
У барыни толстый зад.
Как уселась у стола —
Всю скамейку заняла!
Барыня-барыня, сударыня-барыня!
Народ вокруг скалится весело: развлечение! Да ещё и репертуар свежее некуда: первое исполнение для почтеннейшей публики! Мои нынешние коллеги-скоморохи «Барыню» уже слыхали с утра, когда я, наконец, полностью овладел движениями и речью паренька, в чьём мозгу неожиданно оказался мой разум после того, как удар омоновской дубинки по голове сшиб меня на ступеньки эскалатора метро «Баррикадная» и позвякивание фронтовых медалей на парадном кителе сменилось звоном колоколов древней Москвы…
…А потом очнулся от звона настоящих колоколов, лёжа на расстеленной прямо на земляном полу дерюге: места на широких самодельных лавках были уже заняты несколькими явно недовольными жизнью похмельными мужиками в нарядах «а-ля рюсс», как в дурном спектакле провинциальной самодеятельности. Разве что бороды и шевелюры разной степени косматости у всех были натуральными, а не наклеенными в гримёрке. Сам когда-то подедморозил, глаз на всякие парики намётанный… То есть был намётанный, но вот сейчас — не те у меня глаза, вижу, словно в молодые годы, несмотря на сумрак внутри помещения с бревенчатыми стенами, не слишком успешно освещаемого лампадкой перед потемневшей иконой и проникающим в малюсенькое, меньше форточки, ничем не застеклённое окошко под крышей. Не под потолком, а именно под крышей: потолок, а следовательно, и чердак, в здании отсутствуют изначально. У нас и сараи-то так с послевоенных голодных годов редко кто строит, а тут — люди ночуют и, по всему судя, на постоянной основе. Нищета — не нищета, но «незаможность» в глаза бросается.
Сел прямо на дерюге, руки будто сами потянулись протереть кулаками глаза со сна. А ведь давно уже отучился от этой привычки, ещё когда после хрущёвского сокращения армии занесло меня к геологам в поисково-ревизионную партию за Полярный Круг, где вдоволь наездился на вездеходе от Кандалакши до финской границы и от Гаджиево до Северной Двины. Не то, что там дорог и цивилизации как таковой вообще не было — но вот мы по специфике работы чаще всего оказывались от них в стороне. А пространства там… Много! Руки при такой работе не всегда в чистоте содержать удавалось, вот и занёс как-то в глаз инфекцию. Ох и струхнул! Думал — окривею. Но обошлось, спасибо советской медицине. Но с тех пор немытыми руками больше к глазам не прикасался…
И руки, при внимательном осмотре, тоже оказались не мои: сильные, натруженные, однако же без следов старческой дряблости и с тонкими длинными пальцами, каковых я сроду не имел. Да и одёжка моя, что называется, «из той же костюмерной», что и у прочих обитателей жилища: льняная рубаха с опояской, к которой привязан кожаный кисет, много повидавшие потрёпанные штаны с очкуром вместо пояса и с отсутствием малейшего намёка на ширинку, рядом с босыми ступнями «озонируют» воздух ношенные портянки-не портянки, обмотки-не обмотки с прилагающимися к ним верёвочками и не новые, но ещё крепкие кожаные чувяки-постолы, вроде тех, какие я видал у румынских крестьян когда наш гвардейский кавкорпус наступал через тамошние сёла в сорок четвёртом году.
А руки мои вдруг сами по себе, без моего на то распоряжения, принялись мотать эти портянки-обмотки и фиксировать верёвочками прямо поверх штанин и втискивать ступни в постолы. Вообще ничего не понимаю! Попытался прекратить — куда там! Конечности действуют независимо от моего разума, а вот и всё тело, опершись на край близстоящей лавки, поднялось на ноги. Лавка качнулась, разбудив невысокого мужика с будто специально растрёпанной русой бородой, в которой запутались несколько полосочек капусты.