В лесах (Книга 2, часть 4)
Шрифт:
– Да кто ж на рубль полтора наживает?
– вспыхнул Смолокуров.- А что, если вы за ловцов заступаетесь, так посмотрел бы я на вас, когда б у самих у вас рыбные промыслы были!.. Опять же и то сказать, не нами началось, не нами и кончится.
– Ну и будь по-вашему, а рыбой промышлять мы не согласны,- сказал Патап Максимыч.- И своими делами довольны.
Замолчал Смолокуров. Маленько обиделся он словами Патапа Максимыча.
– Ну что, Василий Борисыч. Как же наше-то дело пойдет?
– обратился Патап Максимыч к посланнику, чтобы только покончить про рыбны промысла.
– Что наши дела?
– мрачно отозвался Василий Борисыч.-- Мои-то дела,
– Это ты про скитские да про архиерейские?..- молвил Патап Максимыч.- Что мне до них... Про наши с тобою говорю. Молчал Василий Борисыч.
– Поезжай-ка в Москву-то поскорее, управляйся там да поспешай обратно. Прямо в Осиповку приезжай,- сказал Патап Максимыч, кладя руку на плечо Василья Борисыча.
"А что, и в самом деле?
– сверкнуло в уме московского посланника.- Сам посылает. Не скажет после, что бежал, его испугавшись. Уехать до беды, в самом деле!"
– Я бы, пожалуй, не прочь хоть сейчас отселе,- сказал он Чапурину.- Чего еще ждать?.. Матушка Манефа не хотела вечор меня поддержать. Ну и бог с ней!.. А после этого здесь делать мне нечего.
– Рад слушать умные речи,- молвил Патап Максимыч, дружески хлопнув по плечу Василья Борисыча, и веселая улыбка озарила лицо его.- Когда ж в путь-дорогу?
– По мне хоть сейчас,- махнув рукой, сказал Василий Борисыч.
И вспади тут на память ему и Груня оленевская, со сковородником в руках за блинами в Маргаритиной келарне, и нежная Домнушка, которую сам оттолкнул от себя, и Устинья Московка, и Параша, и надо всеми ними в недоступной высоте восставал в его воспоминаниях светлый, чистый образ Дуни Смолокуровой с ее нежной, чарующей улыбкой, с ее глубокими, думчивыми очами!.. И жаль стало Василью Борисычу лесов керженских, чернораменских, где жилось ему так привольно и весело.
– Я отсюда сегодня же,- молвил Патап Максимыч,- вечерком по холодку поеду. Значит, здесь простимся. Так ты уж, пожалуйста, Василий Борисыч, не медли ни отъездом, ни возвратом. Что бы тебе завтра же отсюда бы выехать?..
– Постараюсь, Патап Максимыч, всячески постараюсь,- торопливо ответил московский посланник, а у самого на уме: "И от него схоронюсь и свадьбы избуду... Пособи, господи, от всех передряг подобру-поздорову отделаться!"
– Главное дело, назад скорее. Великое дело есть до тебя... Удивлю, обрадую... Хотел теперь же сказать, да лучше обожду, как воротишься,- прищурив глаза и весело улыбаясь, говорил Патап Максимыч.
А сам на уме: "И тому не хотел я сказать, как на Ветлугу его посылал, и вон какое дело вышло... Не было б и теперь чего?.. Не сказать ли уж лучше до отъезда?.. Да нет, нет!.. Тот был сорви-голова, а этот смиренник, тихоня, водой его не замутишь... Лучше после... Опять же как-то и не приходится самому дочь сватать... Обиняком бы как-нибудь. Подошлю-ка я к нему Никитишну!.. Да успеем еще!.. Это дело не волк - в лес не уйдет!"
– Денег на дорогу-то не надо ли?
– спросил он у Василья Борисыча, вызвав его потихоньку в другую горницу домика.
– Своих достаточно,- ответил Василий Борисыч, смутясь от его предложенья.
– То-то, ты не ломайся. Нужны, так говори,- сказал Патап Максимыч.Чиниться со мной теперь нечего.
Пуще прежнего смутился Василий Борисыч. Не знает, что говорить, не знает, как и отделаться от Чапурина. Совесть заговорила. "Вон ведь добрый какой! думает он.- Зачем же я так оскорбил его, зачем так смертно обидел?.. Подтолкнул лукавый!.. Ох, искушение!"
Распрощался с ним Патап Максимыч. Ровно сына родного трижды перекрестил, крепко обнял и крепко расцеловал. Слезы даже у старика сверкнули.
– Храни тебя господь!.. Бог на дорогу, Никола в путь!
– сказал Чапурин оторопевшему Василью Борисычу.- Ворочайся, голубчик, скорее... Не томи!.. Пожалуйста, поскорее!..
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После того как Манефа спровадила Устинью Московку из Фленушкиных горниц, веселье не вдруг воротилось в девичью беседу. Всем было как-то не по себе, особенно Дуне. Непривычна была она к тому, что видела и слышала. Когда девочкой росла она в Манефиной обители, ничего подобного она не видела и немало дивилась теперь, отчего это завелись в обители такие девицы.
По скорости пришла на беседу Аграфена Петровна с развеселой, говорливой Дарьей Никитишной.
– Ну что, красны девицы? Чем время коротаете?
– весело спрашивала Никитишна.- Чем забавляетесь, про какие дела речь-беседу ведете?
– Да так,- ответила Фленушка.- Особым ничем не занимаемся... переливаем себе из пустого в порожнее.
– А вы бы песенку спели,- сказала Никитишна.- Мирскую нельзя, так псальму бы. Ты, Марьюшка, что так сидишь... Чего не поешь?.. Мастерица ты псальмы-то петь... Опять же и ты, Варюша, знаю, голубка, что у матушки Юдифы пение тобой держится... Пойте-ка, девицы!.. Не то сказочку какую рассказали бы... Это, чать, за грех в обителях не ставят? Аль и сказочку-то грешно сказать?
– Не водится,- молвила Фленушка.
– Ну, не водится так не водится,- продолжала Никитишна.- Да постой, Фленушка, постой!.. Ты у меня не таранти! Что сбиваешь старуху? Разве здесь одни обительские девицы? Есть и мирские. Сем-ка спрошусь я у матушки, не дозволит ли сказку вам рассказать. И вышла и, воротясь вскоре, молвила:
– Позволила... Слушайте!
Тесным кругом окружили Никитишну девушки. Одна Аграфена Петровна одаль осталась. Села у открытого окна к пяльцам Фленушки и принялась вышивать бисером. Зачала Никитишна:
– В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь, а у царя сын Иван-царевич, из себя красавец, умный и славный, про него песни пели, сказки сказывали, красным девицам он во снях снился. Вздумалось Ивану-царевичу по белу свету поездить, людей посмотреть, себя показать, и пошел к батюшке царю просить родительского благословенья, государского соизволенья - ехать по белу свету странствовать, людей смотреть, себя казать. И дал ему царь свое благословенье и позволенье, и поехал Иван-царевич в путь-дорогу. Ездил он, ездил по разным царствам, по разным государствам - скоро сказка сказывается, не скоро дело делается - и приехал в чужедальнее государство. В том государстве за темными лесами, за зелеными лугами, за быстрыми реками, за крутыми берегами, в чистом поле, на широком раздолье, белокаменны палаты стоят, а во тех во палатах, в высоком терему, у косящата окна, три девицы, три сестрицы, три красавицы сидят, промеж себя разговаривают. Иван-царевич коня осадил, стал прислушиваться. Старшая сестра говорит: "Когда б на мне Иван-царевич женился, напряла б я пряжи тонкие, наткала полотна белого, сшила бы царевичу рубашку, какой на свете досель не бывало". Середняя сестра говорит: "Когда б на мне Иван-царевич женился, выткала б я ему кафтан становой чиста серебра, красна золота, и сиял бы тот кафтан как жар-птица". А меньшая сестра говорит: "Я ни ткать, ни прясть не горазда, а когда б на мне Иван-царевич женился, народила б я ему сынов-соколов: во лбу солнце, на затыле месяц, по бокам часты звезды, по локоть руки в красном золоте, по колена ноги в чистом серебре.."