В ловушке
Шрифт:
У меня умерла тетя. Я металась по квартире, плакала, вспоминала. Позвонил он. Я расплакалась, а он тихим голосом пробормотал, что надо быть сильнее. «Извини, я, кажется, не во время». И пропал на неделю.
Тверской пассаж: мрамор, похожий на кусочки торта-бизе, золото поручней, витрины. Мы с ним пили чай, я раскладывала его визитки в новенький органайзер. «Зачем тебе столько, ты же не общаешься со всеми этими людьми». «Не выбрасывай, пусть будут, так солидней». Он ел салат и протягивал через стол шампиньоны на вилке, а я – пай девочка – ела и улыбалась.
Она никогда не откровенничала со мной и не говорила о том, что ее по-настоящему волнует. Был налет блесток и смешинок, за которым скрывалось
Он учил меня жить красиво, не разговаривать с бедно одетыми людьми в метро, покупать вещи только в дорогих магазинах, «ты же должна быть лучше всех».
«Мне кажется, что ты – женщина за мужчиной, тебе нужна спина, за которой ты скроешься от проблем. Я другая. Я буду вести человека по жизни», – с гордостью не раз говорила она.
В прошлом году я и он ехали в трамвае. У него на коленях лежала большая видеокамера, а у меня – его сумки и микрофон. Мы молчали, потому что перед этим долго спорили на остановке, а сейчас остывали. Я смотрела в черное окно трамвая, он скользил взглядом по грязному полу, залитому жижей талого снега. «Ваш билетик», – неожиданно сказал голос. Саша застыл. Пытаясь спасти положение, я показала проездной на метро. Это взбесило контролера. «Еще обманывать вздумали. Быстро, платите штраф или пойдем в отделение». Саша огрызнулся, сказал, что штраф платить никто не будет, мы без денег. Трамвай стоял. Над нами грозно возвышался контролер, серый русский парень, мы сидели, как ни в чем не бывало, я продолжала смотреть в окно, он – в пол. Заволновались пассажиры. «Платите, ехать пора, нечего время тянуть, все с работы, устали, хотят домой». Раздались более грубые выкрики. Он нервно встал, бросил мне: «Выходим». Я, он и контролер вышли. Был темный зимний вечер, мы втроем стояли в сугробе, Саша препирался с контролером, который настаивал, чтобы мы заплатили штраф или прошли в отделение. Так продолжалось довольно долго, Саша не думал платить, а контролер не собирался нас отпускать. Я так промерзла, что уже не чувствовала ног. Порылась в карманах, обнаружила мелочь, протянула контролеру. Нас отпустили. Мы шли с Сашей бок о бок по снегу, он ругал меня за то, что я показала проездной на метро, за то, что я сломалась и заплатила деньги, за то, что попыталась вставить что-то в их разговор. Я молчала и мерзла.
Лето. Мы с подругой идем по Гоголевскому бульвару от «Арбатской», мимо нас пыхтит троллейбус, мы уже бежим, врываемся на ходу в щелочку закрывающихся дверей. Остановка. Мне вдруг становится очень неуютно ехать зайцем. Она спокойно садится, уверяя, что все обойдется. «Ваш билетик», – раздается голос, мы начинаем тянуть время, судорожно роемся в карманах в поисках несуществующих билетов. «Ведь были же, но куда они подевались?» «Девушки, выйдемте», – вежливо предлагает нам контролер. «Но у нас были билеты, были только что!». «Неправда, они ничего не пробивали», – заголосила женщина в сером платье с лиловыми цветами. «Выйдемте». «Давайте, выходите, нечего людей задерживать». «Не задерживайте отправления транспорта», – крикнул водитель. Двери открылись, мы вышли, оказались на небольшой площади в районе Парка Культуры, у церквушки. Контролер выписал квитанцию. «У меня денег нет», – гордо заявила подруга. Я запустила руку во внутренний карман пиджака. Там лежали смятые бумажки старых денег – две голубые по три рубля и еще одна десятка. Штраф был десять рублей. Я сказала, что у меня с собой только шесть. И надо было наугад вынуть из кармана две трешки. Я ухватила две бумажки пальцами, вынула – ура! – получилось, две трешки. Протянула их контролеру, даже осталось еще немного денег, мне и ей на кофе.
Глава 8
Good-evening, New-York!
Марионетка, наконец, вырвалась на свободу, порвала все нитки и, беспомощная, испугалась. Куда теперь, к кому? Все то же неизменное метро. Вагон переполнен. Вдруг, кто-то вскочил и выбежал. Место освободилось, но его никто не хотел занимать. Я села. От соседа несло перегаром. Он – молодой человек с глубокими морщинами на лбу. В кожаной косухе, грязных черных джинсах и пыльных кожаных ботинках.
Наверное, не терпелось поговорить, сказал, что у меня сильный характер, потому что маленькие ногти и тонкие пальцы. Интересно собирать свой портрет, состоящий из мнений разных посторонних людей. Итак, у меня сильный характер. А что у него? Он просит прощения, что пьян. Его голубые глаза мутные, и во всем облике есть что-то от больного тощего пса, у которого свалялась от грязи шерсть, несколько лишаев, и до крови разодран бок собаками из соседнего двора. Руки в шрамах, из-под коротких брюк проглядывает белесая кожа со ссадинами. Сегодня напился с горя. Открывает черный, потрепанный женский портфель – там лежит свернутая телефонная трубка, какие-то бумаги, он вылавливает свернутый листок и протягивает мне. На листке надписано:
«Свидетельство о разводе. Елены Борисовны Автаевой, 1972 года рождения и Петра Николаевича Автаева, 1968 года рождения…»
– Прожили десять лет счастливо, а потом сглазил кто-то. Все в момент. Теща во всем виновата, хотела квартиру у меня отнять.
– Разве такое возможно – развод от сглаза?
– Я считаю, возможно. Жили, как по маслу. Не скрою, не в том возрасте, пил. Два года пил, положила она меня в больницу, год не пил. Потом снова, здрасьте, пожалуйста. Ребенок есть, скоро четыре месяца сыну будет.
– И неужели развелись?
– Она мне все равно звонит. Может, побесится и станет все снова как раньше. Мы уже десять лет вместе, понимаете, барышня, в Институте Связи учились, не скрою, не в том возрасте, два года до этого жили просто так. Она аборт сделала, такая отчаянная, поехала в пятьдесят третью больницу и сделала. И с разводом так же. Сказали прийти к трем, я прихожу к трем, думал, все обойдется, а они мне свидетельство протягивают, оказывается, она пришла заранее и обо всем сама распорядилась.
Его глаза с воспаленными веками напоминают очи тяжелобольного сенбернара. В них столько глубокой боли, тоски, отчаяния, но незлобные. Японцы голубоглазых дразнят «бычьи глаза». Глаза жертвы.
– А что это у вас за перстень? – Он указывает пальцем на перстень с моего мизинца.
– Да так, купила в переходе на Тверской.
– А это не с мертвецов ли? Я просто занимаюсь немного. Вы не подумайте, барышня, не хочу вас пугать. Наши ребята иногда снимают такие... с не совсем живых. Вы не волнуйтесь, я, наверное, ошибся…
Может, все на самом деле просто и незамысловато, виноват перстень, его надо снять, кинуть в реку и тогда жизнь сразу же изменится к лучшему.
– Нет, это ручная работа, конечно, ошибся, я пьян, – продолжал нетрезвый собеседник. – Начальника нашего зарезали. Завтра похороны. Молодой парень, ему тридцать семь всего было, сидел во дворе, на виду, все равно зарезали, столько, говорят, ран нанесли, завтра похороны. Опять буду пить. Придет человек двести, все мужики, все будут пить. А ведь среди них есть верующие. Вы что, думаете, у начальника отделения связи останкинского района верующих друзей нет, он и сам верующий был, и все равно никуда не деться, придется им пить завтра за него.
Сейчас поезд вынырнет из туннеля и полетит по мосту над рекой. Я смотрела на свое отражение в оконном стекле на фоне вечерней Москвы. Да, сижу и разговариваю с этим человеком.
– Вот, сейчас будет мое любимое место. Присмотритесь. Набережная. Дома лесенкой. Утром, когда солнце всходит, все розовое, свежее. Одно слово – Нью-Йорк, красота, сразу представляю Гудзонский залив, статую Свободы вдали. Утром, когда здесь еду, всегда говорю «good-morning, New-York». На набережной, часто «скорая» стоит. Как-то, лет в пятнадцать, гуляли мы с мальчишками, а там сидят мужики. Один из них прыгнул. Затылок из воды торчит. Мы думали, нырнул, ноги поджал, шутит, «вылезай» кричим, пиво откупорили. А он уже мертвый.