Шрифт:
АЛЕКСАНДР СВОБОДИН
В
москва
2010
Аннотация
ПРИЗНАНИЕ вместо предисловия
Спрашиваю себя – за что я люблю их? И отвечаю так: за то, что с ними в мою жизнь входит необычное, не будничное и сам я начинаю жить в ином, праздничном ритме. За то, что при всей их открытости в них тайна, ее хочется разгадать, а разгадать до конца не удается.
И еще я люблю их за то, что они могут совершить чудо. Говорю не иносказательно. Самые необыкновенные фокусы – рукотворны, имеют разгадку. Просто мы ее пока не знаем. Актерское чудо разгадки не имеет, хотя существует теория актерской игры и ей обучают в театральных вузах. Но даже в актере скромного дарования есть что-то непохожее, особенное. А уж если большой артист... Прав поэт: "Талант – единственная новость, которая всегда нова!"
Скоро сорок лет занимаюсь театром, а все не могу к ним привыкнуть, удивляюсь им. Ну вот, например.
Было это лет десять назад, в Ленинграде. Как-то утром Георгий Александрович Товстоногов, главный режиссер Большого драматического театра позвал посмотреть "прогон" первого акта знаменитого впоследствии спектакля "История лошади" по повести Льва Толстого "Холстомер"... Что такое "прогон"?
Это одна из последних репетиций, когда целый акт или весь спектакль играют без остановок. В отличие от обычных репетиций, когда режиссер может прервать актеров в любом месте.
...Так вот мы идем в театр, что на набережной Фонтанки. В маленькой репетиционной комнате собралось довольно много людей.
Тут актеры, занятые в спектакле, помощники режиссера, работники литературной части, актеры не занятые, сотрудники дирекции, приглашенные вроде меня. На "прогоны" просачивается кто может – всем интересно. Ведь в п е р в ы е мы увидим спектакль. Пусть "сырой", черновик, а все-таки уже спектакль. Тут, на наших глазах он возникнет. Все возбуждены, однако бравируют спокойствием. Предстоит обычный рабочий момент, сколько раз уже повторялось – что уж такого особенного, тут все профессионалы. Но я-то вижу, что волнуются.
Я люблю в театре эти "прогоны". Может быть даже больше премьер с их аплодисментами, цветами. А тут другое, интимное. На твоих глазах, сейчас, из ничего! Конечно, это лишь кажется, что "из ничего". Этому дню предшествовали месяцы ежедневного труда, десятки репетиций.
...Шум
И ракета пошла.
И я тоже пока разговариваю. Мы стоим с Евгением Лебедевым, знаменитым актером, исполняющим главную роль. Она необычна. Лошадь по кличке Холстомер. В этом образе два начала – "лошадиное" и "человеческое". Неслыханной трудности роль!
Мы стоим с ним и разговариваем о деле. Он пишет книгу о‚ своей профессии, я – редактор этой книги. Дело сложное. Мы увлеклись и не заметили, как шум стал меньше, все приготовились. Актеры взошли на "сцену", (В репетиционной комнате ее нет, просто часть пола приподнята на одну ступеньку). Голоса стихли, пришедшие на "прогон" уселись на свои стулья. А мы все стоим возле самой площадки, на которой уже приготовились актеры. И разговариваем. Забылись. И тут режиссер Марк Розовский громко хлопнул в ладоши. Это был сигнал к началу. Лебедев мгновенно шагнул на ступеньку и... Произошло чудо. Вот то необъяснимое чудо, о котором я говорил. В метре от меня – я даже сесть не успел, стоял... Нет, я даже затрудняюсь сказать – кто. Не человек, и не лошадь, а нечто третье – лошадь в образе человека.
– Чтой-то чешется... Чтой-то больно чешется сегодня... Такие слова произнесло это существо. Оно почесывалось, поеживалось, озиралось. Это была лошадь, истинная лошадь, ухватками, повадками, у нее были большие, со слезой лошадиные глаза. И это был человек, в голосе его звучала старческая больная усталость. Понять это было невозможно. Не то, что артист вдруг изобразил лошадь, а то, что он зажил ее жизнью, всей ее долгой жизнью. Разве это не чудо! Один шаг потребовался артисту, чтобы уйти в иную жизнь, в иную форму существования. Я спрашивал себя: когда это произошло? В течение короткого шага? А, может быть, это уже было в нем, когда он со мной разговаривал? Да, нет – он говорил возбужденно и серьезно, отдаваясь предмету разговора... Тут все-таки тайна, что ни говорите!
А однажды я стоял с артистом Михаилом Козаковым за кулисами. Он был в костюме мольеровского Дон Жуана. Зал еще усаживался, мы слышали зрительский говор, постепенно стихающий, особенный, чего-то ожидающий говор. Усиленная фонограмма зрительских сердец. И тоже о чем-то говорили. Но вдруг, по какому-то сигналу, которого я и не заметил, он властно отстранил меня рукой, взглянул на меня чужими враждебными глазами, другой рукой отбросил кулису точно это была не портьера, а тетива и выкрикнув фразу, которую он должен был начать еще за сценой, пружинной походкой, корой никогда не ходит в жизни, вышел на сцену. И тотчас раздались аплодисменты.
Я люблю их за то, что они могут в одно мгновение взять зрительный зал и держать его, приковывая к себе внимание бесконечно долго. А вы знаете, что такое держать зрительный зал? Вы когда-нибудь выходили на сцену, на пустую сцену, когда ослепительный свет бьет вам в глаза и оттого вы не видите, а только чувствуете одно общее тело зрителя, одни общие его глаза и одно общее дыхание? Да, что там на сцену! Каждый знает еще со школы, как страшно, как трудно одному выступать перед многими. Как нелегко удержать их внимание, заставить слушать себя, не смотреть по сторонам, не переговариваться с соседом. Как это трудно – быть непрерывно интересным, не скучным, а в случае, когда внимание слушателей и зрителей рассеивается, не злиться на них, не ненавидеть их, а, собрав всю свою волю, что-то такое совершить, повернуть в себе, чтобы они снова обратились к тебе.