В мире фантастики и приключений. Выпуск 7. Тайна всех тайн
Шрифт:
Он быстро взглянул на Пиркса.
— Вы думаете, что эго философия кастрата? Нет, поскольку я не был искалечен; значит, я существо не худшее, а лишь иное, чем вы. Существо, чья любовь будет — во всяком случае, может быть — так же бесполезна, так же ни на что не нужна, как смерть, и потому из ценного инструмента она превращается в ценность в себе. Ценность, разумеется, с отрицательным знаком — как дьявол. Почему так случилось? Меня создали мужчины, и им было легче соорудить потенциального соперника, нежели потенциальный объект страсти. А вы как думаете? Я прав?
— Не знаю, — сказал Пиркс. Он не смотрел на собеседника — не мог смотреть. — Не знаю. Решение диктовалось различными обстоятельствами, в первую очередь, пожалуй, экономическими.
— Вероятно, — согласился Варне. — Но те, о которых я говорил, тоже оказали свое влияние. Только всё это огромная ошибка. Я говорил о том, что
— Неизвестно, неизвестно, — бросил Пиркс. Он по-прежнему смотрел на свои сплетенные руки. — Продолжайте, пожалуйста…
— Если хотите… Но я буду говорить только от своего имени. О других я ничего не знаю. Я формировался как личность в два этапа: в результате предварительного программировании и в результате обучения. Человек формируется так же, но первый фактор играет для него меньшую роль, ибо он появляется на свет едва развитым, я же физически сразу был создан таким, как сейчас, и мне не пришлось учиться так долго, как ребенку. А из-за того, что я не знал ни детства, ни созревания и был лишь мультистатом, в который сначала вложили большую порцию предварительной программы, а потом разнообразно тренировали и набили множеством информации — из-за этого я стал более однородным, чем кто-либо из вас. Ведь каждый человек — это ходячая геологическая формация, которая прошла через тысячу эпох разогрева и тысячу застывания, когда пласты оседали на пластах: сначала самый последний, ибо он был первым, а потому ни с чем не сравнимым — мир до познания речи, который гибнет потом, поглощенный ею, но который еще теплится где-то у дна; это нашествие в мозг красок, форм и запахов, вторжение через органы чувств, открывшиеся сразу после рождения; только позднее происходит разделение на мир и не-мир, или на не я и я. Ну а затем эти потопы гормонов, эти противоречивые и разнородные программы взглядов и влечений, — история формирования личности является историей войн: мозг против самого себя. Всех этих безумств и отречений я не знал, я не прошел таких этапов, и потому во мне нет и следа ребенка. Я способен волноваться и, вероятно, мог бы даже убить, но не из-за любви. Слова в моих устах звучат так же, как в ваших, но значат для меня нечто иное.
— Значит, вы не способны любить? — спросил Пиркс. Он по-прежнему смотрел только на свои руки. — Но откуда такая уверенность? Этого никто не знает до того момента…
— Ничего подобного я не хотел сказать. Возможно, и способен. Но это означало бы что-то совершенно другое, чем у вас. Два чувства ire покидают меня никогда: удивления и одновременно иронии. Н происходит это, я думаю, потому, что тем признаком нашего мира, который повсюду бросается мне в глаза, является его условность. Условны не только формы машин и ваши обычаи, но также и ваш облик, который послужил образцом для моего. Я вижу, что всё могло бы выглядеть иначе, быть иначе построено, иначе действовать и не стало бы от этого ни лучше, ни хуже. Для вас мир прежде всего просто есть, он существует как единственная возможность, а для меня, с тех пор как я вообще научился думать, мир не только был, но был смешон. Я имею в виду ваш мир — городов, театров, улиц, семенной жизни, биржи, любовных трагедий и кинозвезд. Хотите услышать мое любимое определение человека? Существо, которое охотнее всего говорит о том, о чем меньше всего знает. Отличительная черта древности — вездесущность мифологии, а современной цивилизации — ее отсутствие. Не так ли? Но откуда выводятся на самом деле ваши наиболее фундаментальные понятия? Греховность вопросов тела — ото следствие давнишнего эволюционного решения, которое в результате экономии средств соединило функции выделении и половые в одной и той же системе органов. Религиозные и философские взгляды — следствие вашей биологической конструкции, ибо существование людей ограничено по времени, а они хотят в каждом поколении познать всё, понять всё, объяснить всё, — из этого противоречия родилась метафизика — как мост, соединяющий возможное с невозможным. А наука? Она прежде всего является примиренчеством. Обычно подчеркиваются ее достижения, но они приходят медленно и даже не сравнимы с колоссальностью утраты. Таким образом, наука не что иное, как согласие на смертность и никчемность индивидуума, возникающего из статистической игры борющихся за первенство оплодотворения сперматозоидов. Согласие на бренность, на неотвратимость, на отсутствие возмездия и высшей справедливости, и окончательного познания, окончательного понимания всего существующего, — и это делало бы ее даже героической, если бы не одно обстоятельство. Творцы науки слишком часто не отдают себе отчета в том, чт они в действительности делают. Имея возможность выбора между страхом и иронией, я выбрал иронию, потому что мог это себе позволить.
— Вы ненавидите тех, кто вас создал, правда? — тихо спросил Пиркс.
— Вы ошибаетесь. Я считаю, что любое бытие, даже самое ограниченное, лучше, чем небытие. Они, эти мои конструкторы, наверняка многого не могли предвидеть, но больше всего, больше даже чем за интеллект, я им благодарен за то, что они отказали мне в центре наслаждений. Есть такой центр в вашем мозгу, вы знаете об этом?
— Что-то такое читал…
— У меня его, по-видимому, нет, и потому я не становлюсь тем безногим, который мечтает лишь об одном — ходить… Только ходить, так как это невозможно.
— Все остальные смешны, да? — подсказал Пиркс. — А вы?
— О, я тоже. Только по-другому. Каждый из вас, раз уж оп существует, обладает таким телом, какое ему дано, и всё, — а я мог бы выглядеть, например, как холодильник.
— Не вижу в этом ничего смешного, — буркнул Пиркс. Разговор утомлял его всё больше.
— Речь идет об условности, о случайности, — повторил Барнс. — Наука — это отказ от различных абсолютов; от абсолютного пространства, абсолютного времени, абсолютной, то есть вечной, души, абсолютного, ибо сотворенного богом, тела. Таких условностей, которые вы принимаете за нечто реальное, ни от чего не зависящее, гораздо больше.
— Что еще условно? Этические принципы? Любовь? Дружба?
— Чувства никогда не бывают условны, хотя могут возникать как следствие условных, общепринятых предпосылок. Но я — то говорю о вас только потому, что при таком сопоставлении мне легче рассказать, каков я сам. Этика, без сомнения, условна, во всяком случае для меня. Я не обязан поступать этично, и всё же я делаю это.
— Любопытно. Почему?
— У меня нет какого-то инстинкта добра. Я не способен испытывать чувство жалости, так сказать по природе. Но я знаю, когда полагается жалеть, и в состоянии к этому привыкнуть. Я решил, что так нужно. Следовательно, логические рассуждения позволили мне как бы заполнить пустоту в себе. Вы можете сказать, что у меня «искусственная этика», что я просто чрезвычайно тщательно ее разработал, и она стала «как настоящая».
— Я не очень понимаю. В чем же заключается разница?
— В том, что я поступаю согласно логике принятых аксиом, а не согласно инстинктам. У меня таких инстинктов нет. Одна из ваших бед заключается в том, что, кроме них, вы почти ничего не имеете. Не знаю, возможно, когда-то этого было достаточно, но сейчас наверняка мало. Как проявляется на практике так называемая любовь к ближнему? Вы сжалитесь над жертвой несчастного случая и поможете ей. Ну а если перед вами будет десять тысяч жертв сразу, вашей жалости на всех не хватит. Сочувствие не слишком вместительно и не слишком растяжимо. Оно хорошо, пока речь идет о единицах, и бессильно, когда дело касается массы. И именно развитие технологии все эффективнее разрушает вашу мораль. Атмосфера этической ответственности охватывает лишь первые звенья цепи причин и следствий — звенья весьма немногочисленные. Тот, кто приводит процесс в действие, совершенно не чувствует себя ответственным за его отдаленные результаты.
— Атомная бомба?
— О, это только один из тысячи вопросов. В сфере моральных явлений вы, возможно, смешнее всего.
— Почему?
— Мужчинам и женщинам, о которых известно, что они произведут на свет неполноценное потомство, разрешается иметь детей. Это разрешено моралью.
— Барнс, но это никогда точно не известно, самое большее — весьма вероятно.
— Но мораль является детерминистической, как бухгалтерская книга, а не статистической, как космос. Командор, так можно рассуждать целую вечность. Что вы еще хотите знать обо мне?
— Вы соперничали с людьми в различных экспериментальных ситуациях. Всегда ли вы побеждали?
— Нет. Я действую тем лучше, чем больше алгоритмизации, математики и точности требует задание. Интуиция — самая слабая моя сторона. Сказывается происхождение от цифровых машин…
— Как это выглядит практически?
— Если ситуация чрезмерно усложняется, если количество новых факторов становится слишком велико, я теряюсь. Человек, насколько мне известно, в таких случаях пытается положиться на догадку, то есть на приближенное решение, и иногда это ему удается, я на это не способен. Я должен учесть всё точно, сознательно, а если не могу — проигрываю.