В морях твои дороги
Шрифт:
— Рындин! — позвал он меня.
За темными стеклами шумел дождь.
— Ты хорошо говорил на совете. А, поди, нелегко тебе было? Рана-то свежая, не зажила еще… Заживет, — сказал начальник совсем другим, чем обычно, теплым голосом. — Всем нам приходится терять близких. Я тоже вот… Мою старуху фашисты сожгли, — глухо проговорил он, глядя в окно, — в ее маленьком домике, в Луге. Я узнал об этом как раз накануне десанта…
Часы за стеклянной дверью глухо пробили девять.
— А в десанте немцы убили
Он помолчал. Потом сказал, положив руку мне на плечо:
— Работай, учись и побольше думай о будущем. Люби, милый, море и флотскую службу. Большое удовлетворение, Рындин, вести корабль в море, знать, что творишь дело, нужное Родине, быть твердо уверенным в том, что люди, которых ты воспитал, от тебя ни на шаг не отстанут…
Он оставил меня и пошел по коридору. Я пошел в противоположную сторону. В конце коридора я обернулся. Адмирал кого-то остановил и резко отчитывал.
Пока Лузгин с Бубенцовым сидели «без берега», мы с Фролом каждое воскресенье ходили к Вадиму Платоновичу. После совета старика навестили Вершинин и Глухов. Фрол строил с Вадимом Платоновичем модель линкора и, между прочим, вставлял в разговор замечания о Платоне. Фрол сообщал лишь то, что могло старика порадовать, и лицо Вадима Платоновича светлело.
Приходя к Вадиму Платоновичу, мы заставали у него юношей нашего возраста — студентов университета, сотрудников Военно-морского музея, будущих ученых — историков и географов. Они обращались за помощью, и старик каждому уделял частицу своего дорогого времени. Никто не слышал отказа. К нему приходил и Игнат, интересовавшийся историей Севастопольской обороны.
Наконец, пришел день, когда Платон вошел в отчий дом. Отец встретил его, будто ничего не случилось.
Однажды Фрол попросил разрешения привести Бубенцова. Бубенцову же он сообщил, что можно построить управляемую по радио модель корабля, она будет «единственной в мире». И Аркадий с Вадимом Платоновичем решили построить такую модель.
Глухов не раз напоминал мне:
— Помогайте Бубенцову и Лузгину встать на ноги. Дело за вами, за комсомольцами!
— А Аркашку-то хвалит Вадим Платоныч, — сказал мне однажды Фрол, весьма довольный и гордый, — мичман Боткин тоже… Вот что значит — флотское воспитание!
— Комсомольское, Фролушка!
— То-то и есть!
Аркадий привязался к Фролу так, как привязывается спасенный к своему спасителю. Однажды он с огорченным видом принес записку, полученную им только что от «Петруся».
— Давай ее сюда и будь совершенно спокоен, — оказал Фрол.
На другой день, в воскресенье,
— Зайдем, — предложил мне друг. Я сразу понял, в чем дело.
— Только, Фрол, сдерживайся и помни, кто ты…
— Будь спокоен, Кит, не забуду…
Мы спустились в мастерскую. На полках стояли радиоприемники разных марок. За стойкой переминался с ноли на ногу человек в потертом сером костюме с прыщавой физиономией, круглыми, маленькими глазками и реденькими усиками над щелочкой-ртом. Помятый розовый галстук болтался на грязной сорочке.
— Разрешите, пожалуйста, позвонить по телефону? — подчеркнуто вежливо спросил Фрол.
— У меня не автомат, — нагло ответил скупщик.
— В виде исключения. Автомат испорчен, а мы очень торопимся, — продолжал уговаривать Фрол.
— Ну, ладно, говорите, только не задерживайте.
— Не задержу, — сказал Фрол, беря трубку. — Вы Петрусь?
— А вам, собственно, на что?
— Нет, вы все же Петрусь?
— Ну, положим, Петрусь.
— Это ваша записка? — сунул Фрол к носу Петруся записку, переданную ему Бубенцовым. — Так вот, запомните, что Бубенцов с вами больше не знаком. А я с огромным удовольствием набил бы вашу скверную морду, — не повышая голоса, оказал Фрол. — Да не имею, к сожалению, права, — он скосил глаза на погоны и, быстро набрав номер, спросил:
— Уголовный розыск?
— Что, что? — засуетился Петрусь.
— Уголовный розыск? — переспросил Фрол, заслоняя широкой спиной телефон от возможной агрессии.
Глава шестая
СЧАСТЛИВО ПЛАВАТЬ!
Лед на Неве потемнел и потрескался. Дожди смыли снег с крыш и с набережной. Нева вскрылась. Прошел ладожский лед, и свежий, весенний ветер начисто подмел улицы.
Мне очень хочется написать, что класс вышел на первое место и получил, наконец, заветную дощечку. Однако похвастаться этим я не могу. Класс подтянулся, но лучшим классом курса не стал.
— Во всяком случае в вашем классе комсомол сумел сколотить дружный коллектив, — утешал меня Глухов.
Да, коллектив стал дружным, и мы сумели сохранить самых, казалось бы, отпетых товарищей: ни один не был списан из училища.
Глухов вовремя исправлял наши ошибки. Он воспротивился исключению Платона и Бубенцова из комсомола, убедил, что их можно перевоспитать, хотя это труднее, чем исключить. И старшие товарищи оказались правы.
Костромской занимался с Платоном, хвалил его, а от матери Бубенцова мы получили письмо:
«Дорогие мои, не знаю, как и благодарить вас. Вы вернули мне сына».