В неизведанные края
Шрифт:
– Господин, дай маленький.
Это значило, что ему надо дать маленький стаканчик водки. Он говорит очень много, энергично жестикулируя, стараясь убедить в превосходных качествах оленя, которого он собирается продать нам, и в том, что он может хорошо вести нас по Омолону.
Здешние коряки и эвены уже нередко выходят на Охотское побережье, посещают русские фактории. Мы покупаем у них одного оленя и договариваемся, что они поведут нас вниз по Омолону, который, оказывается, совсем близко, тотчас за тарыном и ближайшим лесом.
Но эвен не сулит нам ничего хорошего на этом пути. Он говорит, что снег на Омолоне во многих местах настолько глубок, что кочевки эвенов не могли пройти вниз по реке.
Разбитной эвен вместе со своим товарищем коряком является на следующее утро для того, чтобы вести нас вниз по Омолону. Коряк пришел на широчайших лыжах, даже более широких, чем мои, – каждая была шириной в тридцать пять сантиметров, и так как коряк ходил, несколько раздвинув ноги, то захватывал полосу шириной до метра. Эвен приехал на коряцких нартах.
Приморские коряцкие легковые нарты резко отличаются от тех эвенских и якутских, которые мы видели до этих пор внутри страны. Это очень легкое сооружение; копылья сделаны из приморской кривой березы и представляют ряд дуг, упирающихся в полозья, – нечто вроде шпангоутов лодки. На нарту может сесть только один человек; она узкая и легкая, очень удобна для быстрой езды, но непригодна для перевозки грузов. Олени здесь меньше эвенских, сухопарые и почти черные.
Тотчас ниже стана лежит большой тарын, его поверхность совершенно гладкая, и он доставляет нашим оленям очень много неприятностей. Они не могут идти по этой гладкой ледяной поверхности, так что многие нарты приходится отпрячь и передвигать силами людей. Когда связка вступает на лед, ямщик старается тащить ее бегом, не давая останавливаться, потому что сдвинуть с места тяжелую нарту на льду олени уже не смогут. Если несколько оленей падают, ямщик не обращает на них внимания, и связка тащит оленей, лежащих на льду в самых живописных позах: на спине, на боку, с болтающимися кверху ногами. Только если падает большая часть оленей, по необходимости приходится останавливаться и разделять связку на части.
Низовья Русской реки ниже и выше тарына заросли превосходным лесом. Наши рабочие смотрят на деревья с вожделением: это строевой лес, из которого можно построить лодку для сплава. Все начинают смеяться над Березкиным, пугавшим нас полным отсутствием леса в верховьях Омолона.
Мы едем вниз вдоль реки по широкому кунтуку. Эвен как проводник мало полезен. Его легкие сани не могут проложить пути для нашего каравана: снег здесь действительно глубок и сверху покрыт очень твердым слоем наста. Первая же нарта разбивает наст и глубоко проваливается в рыхлый снег. При виде этого наста лица наших якутов делаются все мрачнее: они представляли себе, как вечером тяжело будет оленям разбивать своими нежными копытами этот крепкий панцирь, чтобы выкопать из-под него мох.
Временами мы выходим на самый Омолон. Здесь другие трудности. На этой реке еще больше полыней, чем на Коркодоне; они тянутся иногда на километр и больше, и надо осторожно выбирать путь, чтобы внезапно не провалиться в какую-нибудь полынью, только слегка прикрытую снегом. Эвен, конечно, не умеет выбирать дорогу, потому что на его легкой нарте можно проехать всюду, и Куке приходится останавливать караван, идти вперед и пробовать твердость наста. Передняя нарта теперь запряжена двумя парами оленей: одной не под силу пробивать дорогу. Некоторые полыньи приходится переходить по узким ледяным мосткам с нагроможденным на них снегом, иногда эти мостки проваливаются под тяжелыми нартами.
На второй день такого пути недовольство проводников переходит в определенное возмущение. Бека является вечером к нам в палатку и заявляет, что он дальше по Омолону вести не может, что олени здесь должны будут погибнуть от бескормицы и что он не успеет вернуться по санному пути.
Хотя по предыдущей договоренности Бека должен был вести нас до Крестика и затем вернуться санным путем до верховьев Коркодона, откуда он предполагал сплыть на лодке, оставив оленей у эвенов, я решаю пойти на уступки и стать на весновку у первого леса, подходящего для постройки большой лодки. Омолон кажется уже достаточно большим для безопасного сплава, но до сих пор мы не видели ни одной рощи, пригодной для «верфи», за исключением устья Русской реки, оставшегося далеко позади. При этом я все же ставлю обязательным условием, чтобы ниже нашей весновки на Омолоне не было тарынов: мы боимся, что большой тарын может надолго сохраниться в долине, перегородить течение реки и помешать нам выбраться вовремя к устью Колымы.
Строгий допрос нашего проводника-эвена, кажется, дает удовлетворительные результаты: он клянется, что тарынов ниже на самой реке нет, они есть только на протоках Омолона. Он не советует идти ниже, говоря, что вскоре Омолон входит опять в ущелье и там, у подножия утесов, снег достигает громадной толщины. Проводник снова рассказывает, как во время недавней перекочевки они не смогли даже пройти дальше к Крестику и должны были возвратиться обратно.
Мы останавливаемся у устья Малой Абыланджи, большого правого притока Омолона. Отсюда Перетолчин с Березкиным отправляются вниз на лыжах поискать рощу хорошей строевой лиственницы для постройки лодки, а Бека уходит на лыжах в горы, чтобы отыскать богача Каменкина, владельца всех стад и хозяина встреченных нами пастухов.
В семи километрах ниже устья речки Мунугуджак удается найти хороший строевой лес, которого должно хватить на одну большую лодку. К сожалению, этот лес лежит несколько в стороне от Омолона, на одной из проток Мунугуджака. Но невдалеке есть хорошее место для стоянки, под утесами, на самом берегу Омолона. Кука, который отправился на лыжах вниз для того, чтобы посмотреть, нет ли там хорошего леса вблизи самой реки, возвращается с известием, что строевого леса нигде нет, тарынов далеко не видно и снег везде очень глубок. Очевидно, единственное место для «верфи» – устье Мунугуджака.
На следующий день мы перекочевываем к месту нашей будущей весновки. Быстро и дружно разгружаются нарты, и груз складывается в кучу у подножия утеса. Пустые нарты отгоняют в сторону и связывают по две, одна на другую, – на обратном пути большая часть оленей пойдет порожняком.
Вечером к нам приезжает богач Каменкин со своим секретарем. Каменкин – коренастый смуглый коряк, очень немногословный. Он долго сидит сначала в палатке Беки, затем у нас. Я пробую уговорить его дать мне оленей, чтобы съездить по Малой Абыландже километров за сто, до Охотского водораздела, и потом, на обратном пути, сделать пересечение хребта еще по Большой Абыландже. Но его невозможно соблазнить ничем: ни сахаром, ни мукой, ни сухарями, ни чаем, ни мануфактурой, ни деньгами. Всего у него вдоволь, и ему не хочется отпускать рабочих от своих стад. Оленей у него очень много – три или четыре стада, всего до десяти тысяч голов. Сам Каменкин по-эвенски и по-якутски не говорит, для переговоров с ним ездит секретарь в круглых американских очках. Секретарь одет в обычную поношенную эвенскую одежду, а на Каменкине франтоватый меховой костюм из почти черного оленя, обшитый белой меховой каймой.
Он уезжает обратно к своим стадам, с тем чтобы вскоре откочевать вместе с ними ближе к водоразделу. На другой день уехал и Бека с ямщиками, получив продовольствие на дорогу и денежную премию, которую я обещал ему, если мы благополучно достигнем Омолона.
Вниз по Омолону
Мы остаемся одни и прежде всего устраиваем свой стан. Первый день посвящен созданию домашнего уюта в наших палатках, устройству склада и метеорологической будки для наблюдений. Следующий день, 1 мая, мы отдыхаем и наслаждаемся весенней погодой (в ночь на 2 мая, впрочем, температура упала до 30 градусов мороза).