В некотором царстве… Сказки Агасфера
Шрифт:
Фока Фокич только покрякивал, глядя, как вьётся Марфа над его опустелым было гнездом, как ворошит старый сор и тащит новые веточки и пушинки, обустраивая всё по-новому.
А уж как бывало любовался Фока Фокич молодой женой вечерами, когда девица Феодора вносила в столовую самовар и ставила его на край стола. Следом в столовую входила Марфа и присаживалась к самовару, возвышаясь над подносом с чашками, над пирогами и прочей снедью, как наседка над только что вылупившимися птенцами.
Очень был доволен Фока Фокич новой своей женитьбой, и щедро отблагодарил он Анфису Мокиевну, отослав на Вшивую горку фунт чаю и красного ситцу с набивными цветами. Наверное, отсылал он и деньги. Но об этом нам ничего не
Филипповки уж подходили к концу, когда Фома Фокич вдруг получил из Вологды письмо:
«Добрый дядюшка!
Не имея возможности лично поздравить Вас с Рождеством Христовым и Новым Годом, радуюсь возможности в письме пожелать Вам всяческого благополучия. Праздник не стал бы праздником для меня, если бы не смог я засвидетельствовать моё к Вам почтение и безграничную благодарность. Ибо и до сего дня памятно мне, как приезжали Вы попроведать меня в Вологду, как баловали сироту московским гостинцем.
Спешу, дядюшка, сообщить Вам добрую весть. Не так давно получил я письмо от батюшки, в котором призывает меня к себе батюшка. Так что к Пасхе, должно, прибуду в Москву и уж тогда, наконец, смогу обнять Вас, добренький дядюшка. А пишет мне батюшка, что новая матушка хочет меня видеть и хочет, чтобы жил я с ними, то есть в батюшкином доме. Чтобы стал батюшке помощником, потому он стар уже.
А я уже по девятнадцатому году, а в батюшкином доме десять лет не бывал. Спасибо новой матушке – счастье такое.
Молю Бога о сохранении благоденствия батюшки и новой матушки, а наипаче о Вашем, дядюшка, спокойствии и благоденствии. Ваше расположение ко мне, милый дядюшка, превыше и дороже для меня всего на свете. И не могу пожаловаться на худое обращение, а всё же ласку за всю жизнь от Вас только и видел. И в дальнейшем, смею надеяться, не утрачу Ваше благорасположение.
Берегите себя и своё здоровье ради любящих Вас.
Жду, когда смогу обнять Вас, дядюшка, и прижать к самому сердцу.
Почитающий Вас и покорный племянник Ваш Данила».
В самом деле, Данила, высланный родным отцом из Москвы, был, пожалуй, единственным существом, кого Фома Фокич искренне жалел и к кому питал подлинную привязанность. Мальчишка был болезненный, робкий и, казалось, появился на свет для того только, чтобы мешать всем и всех раздражать. Как ни старался Фома Фокич оставить у себя Данилу, но уж очень хотелось первой же мачехе отослать подальше пасынка, и Даниле суждено было уехать в Вологду. Однако письмо племянника, возвращавшегося спустя столько лет домой, не вызвало в Фоме Фокиче радости. Напротив, прочитав письмо дважды, он помрачнел и впал в напряжённые раздумья. А уже через два дня, в ночь, описанную нами в начале повести, Фома Фокич составил ответ племяннику. О чём он писал, достоверно неизвестно, поскольку само письмо не сохранилось. Вероятнее всего, письмо было порвано Данилой, потому что в шкатулке его много позже нашли два клочка бумаги с неровными краями. На одном клочке мелким, почти без наклона почерком было написано: «…только о том никому не сказывай, даже и отцу. А в том, так оно или нет, не сомневайся, а исполни всё по-моему, в том греха нет и труда тебе тоже. А я жизнь знаю и человека знаю и много чего…» На другом же сохранились только две строчки в несколько слов: «Любящий тебя дядя. 25 декабря 18…» Почерк, бумага словно кричали о том, что клочки принадлежат одному письму. Дата отметала всякие сомнения, что это именно то письмо, имеющее отношение к тому делу.
Достоверно известно, что Данила пообещал дядюшке во всём его слушаться и всё исполнять в точности. А кроме того, посетовал в письме на виденный им дурной сон. Будто бы змея заползла на дуб, под сенью которого отдыхал сам Данила, и что будто бы капли змеиного яда падали на грудь Данилы и прожигали её. Отчего сердце сжалось, и спёрло дыхание.
Уже потом, когда всё раскрылось, многие только находили в этой истории подтверждение слухам, ходившим о Фоме Фокиче. Но были люди, утверждавшие, что не колдовская сила двигала Фомой Фокичом в его суждениях и делах, а жизненная опытность и знание человеческой природы, до скуки, до оскомины однообразной и неизменной.
Когда на Святой неделе Данила появился в доме Фоки Фокича на Кулишках, радость встречи отца с сыном оказалась омрачена. Фока Фокич вдруг с ужасом и удивлением обнаружил, что сын его нем и что на этом основании добиться от него хоть слова решительно невозможно. О чём бы ни заговаривал Фока Фокич с сыном, тот только молчал да кланялся как деревянный троицкий медведь.
Пять лет назад, по приезде Фоки Фокича в Вологду, сын его был совершенно здоров и разговаривал куда как бойко. А кроме того, пел чудным голосом на клиросе в церкви Николы на Глинках. И вот надо же такому случиться!
Фока Фокич совсем было растерялся, но тут, как, впрочем, и всегда в последнее время, вмешалась Марфа и сказала:
– Ты, Фока Фокич, раньше-то времени не пугайся, потому мало ли, что с ним в пути могло приключиться, – тут она кивнула на Данилу, который в ответ отвесил лёгкий поклон. – Вологда, чай, не ближний свет. Столько вёрст отмахать!.. Да тут не то что языка – ума лишишься! Дай ты ему отдохнуть, после поговоришь!..
Фока Фокич уже собрался умилиться душой и в который раз порадоваться уму и сноровке молодой жены, как вдруг случившийся тут же дворник Яков, бывший всегда там, где происходили хоть самые незначительные события, и которому Марфа предрекала смерть от любопытства, не утерпел и вмешался в разговор:
– Во, во! – сказал он, тыча кривым пальцем в Марфу, как бы в подтверждение сказанного ею. – У нас вот тоже было – в деревне, онемел один. Денисом звать… Поспорил он, значит, что на кладбище заночует, а его возьми спорщики да и разыграй. Лёг, значит, один на могилу, ветками его присыпали, а в полночь он и встал. Дуракам-то смех, а из Дениски чуть не душа вон. И не то что онемел…
– А что же? – заволновался Фока Фокич.
– Одурел совсем!..
Воцарилось тягостное молчание. С какой-то даже опаской покосился Фока Фокич на сына, словно пытаясь и в нём высмотреть черты безумия, сопровождающего немоту. Но взгляд Данилы был ясен, и ничто не выдавало в нём «одурения». Напротив того, рассказ Якова вызвал у него улыбку. Он даже похлопал по плечу дворника, точно говоря: «Ну, брат… Славно ты врёшь! А впрочем, всё может быть…»
– Ты, Яков, ступай. Ступай… – сказал наконец Фока Фокич. – А ты, сынок, и то правда, отдыхай с дороги.
Все разошлись. А Фока Фокич долго ещё сидел в столовой, предаваясь неясным размышлениям. Что было делать, Фока Фокич не знал и весьма тяготился своим незнанием. Хорошо бы посоветоваться, но с кем? Случай-то небывалый. Он бы посоветовался с Марфой, да ведь Марфа своё слово сказала и нового ничего не добавит. Хорошо бы посоветоваться с братом, но брат человек суровый и молчать не станет – припомнит, что Фока Фокич сына сам от себя отослал. Сходить бы к батюшке, попросить помолиться. А то и подальше куда съездить – вот хоть бы к Троице-Сергию…