В окопах времени (сборник)
Шрифт:
1
«Эх, Ругодев… Городок мал, да удал. Лихим наскоком на шпагу не возьмешь. А брать надобно. Никак нельзя шведу оставить».
Понимали эту истину далеко не все, кто пришел сюда отвоевывать потерянное прадедами. Вообще-то, город Ругодев – а по-немецки Нарва – никогда Руси-России не принадлежал. Недаром на правом берегу Наровы прямо против Длинного Германа некогда был выстроен Иван-город. Крепкий город, с каменными башнями и высокими стенами, долго сдерживал рыцарей немецких, на земли русские искони зубы точивших. Равно как и бастионы ругодевские построены были ради защиты от набегов псковитян да новгородцев. Вот его-то, Иван-город, недоброй памяти царь Иван, прозванием Грозный, и упустил. Вместе со всей землей Ижорской. Нынешняя
Вот и велено Петром Алексеичем Ругодев-Нарву брать. А сказать-то оказалось куда проще, чем сделать…
Бомбардами, что привезли в обозе, этих фельдцехмейстеров бы взять да по башке приложить. Чтоб легли и не встали. Особливо царевича имеретинского Александра, даром что особа царственная. Где он столько рухляди столетней понабирал? Лафеты частью в дороге изломаны, частью уже на позициях поразваливались, а многие расседались после первого же выстрела. Пушки да пищали времен той самой несчастливой Ливонской войны, в которую Ижору упустили. Пороха да ядер запасено ровно столько, чтоб с месячишко попалить по шведу и тут же застрелиться. От стыда. Куда Петр Алексеич смотрит? Да знай он, что тут на самом деле творится, не одна голова с плеч бы полетела…
Все же Васька Чичерин, Преображенского полка поручик, догадывался, что ведает Петр Алексеич и о пушках худых, и о припасах малых, и об иноземцах, что королевуса шведского Карла превыше государя русского, коему верой и правдой служить присягали, ставят. Там ведь на одного толкового офицера найдется десять разбойничьих рож, на хлеба русские притащившихся. Ибо в земле своей по ком тюрьма плачет, а по ком и плаха слезы проливает. Государю к морю выйти не терпится, оттого спешит, оттого армия кое-как обучена да обмундирована, оттого и воры в офицерах обретаются. Скорее-быстрее, тяп-ляп, но кое-как армию слепили. Дважды Азов несчастный брали, там этот «тяп-ляп» кровью русской ой как отлился. Так неужто не научились ничему? Видать, иноземным офицерам на русскую кровь плевать, да и свои дворяне ту же болячку подцепили. На нижние чины как на скотину смотрят. Ничего, мол, что мрут солдатики – бабы еще нарожают… Василий, Федоров сын, всякого на войне навидался. Покойничков, в баталии побитых. Повешенных и расстрелянных за разные воровства, своих и чужих. Лежит падаль – рот раззявлен, глаза никем не прикрытые уже бельмами взялись, мухи зеленые жужжат. А на рассвете-то еще живым человеком был… Страшно. Коли смерть так безобразна, помирать вовсе не хочется. Потому Васька, чтоб не быть убиту, убивал сам. И ведь жив еще. Назло всем жив.
2
– Кто вам сказал, милостивый государь, что эту крепость возможно взять подобным манером?
– Простите, вы о чем?
– О том, что фрунт растянут на семь верст. Войска у нас немало, однако ударь нынче Каролус, беды не оберешься.
– Его величество король Швеции не так быстр, как ему хотелось бы, – язвительно проговорил Гуммерт, господин второй капитан Бомбардирской роты Преображенского полка, любимец государев. – В восемнадцать лет все мы имеем странную привычку переоценивать свои силы.
– Поговаривают, будто Каролус, несмотря на юные лета, неглуп и весьма горяч. Солдаты шведские его любят, ибо решителен и удачлив. Даст Бог, король саксонский пыл его поумерил. Однако, что если нет? Есть сведения, будто Каролус уже на марше.
– Мой дорогой фельдмаршал, – Гуммерт улыбается еще шире и любезнее, – все это суть эфемерные предположения. Его величество Петр Алексеевич мог быть дезинформирован, ибо кому, как не нам с вами, знать, что такое военная хитрость.
«Кому, как не тебе, стервец, знать, что сведения о Каролусе верны», – первый в истории Российской фельдмаршал, Федор Головин, весьма нелицеприятно помыслил о собеседнике. Помыслить-то он помыслил, но вслух сказал совсем иное.
– Его величество Петр Алексеевич не столь глуп и наивен, чтобы, поверив ложным россказням, тревожиться понапрасну. И наш с вами разговор, дорогой капитан, – Головин проговорил это таким тоном, что сразу дал понять зарвавшемуся немцу, кто тут командующий, – отнюдь не дружеская беседа за добрым кубком, где позволительны иные вольности в обращении.
Будь ты хоть трижды друг царю и пятижды капитан гвардии, фельдмаршальство просто так не вручают. Гуммерту пришлось вытягиваться в струнку, козырять и бегом бежать вон из палатки.
«Однако же сволочь, – подумал фельдмаршал. – И государю ведь не скажи – еще лгуном прослывешь. Верит Петр Алексеич Гуммерту словно брату родному. А я в таком деле и брату бы не стал безоглядно доверяться. Предаст, немчура. Аль продаст – невелика разница…»
Головин далеко не всякого иноземца на государевой службе почитал тайным изменником. Взять хоть генерала Вейде – честный вояка, кому присягнул, за того и жизнь положит. Но – мало таких. Ох, мало. Кто в службе русской только прибыль видит, кто авантюрами всяческими живет и служит любому, чин повыше предложившему, а кто и вовсе подсыл шведский. А как подсыла от честного отличить? И добро бы только иноземцы беспокоили – свои тоже хороши. Пороху подвезли, а ядер с бомбами – хрен… Оттого и болит голова у первого русского фельдмаршала, что кое-кто иной не головой думает, а …тем, чем сидит. За неимением головы.
«Петру Алексеичу не скажу, но тайный пригляд за Гуммертом будет, – порешил фельдмаршал. – Пускай государь гневается, коль прознает. Нам только подсыла проспать не хватало, так лучше перебдеть. Спокойнее будет».
3
Ох, как же ругал себя фельдмаршал, когда следующим утром недосчитались этого самого зловредного немца! Самым ругательским образом ругал, а толку-то? Повелел, дабы не возмущать солдат прежде времени, объявить, что взят Гуммерт шведами в полон. Даже барабанщика отрядил идти с письмом в Нарву, убеждать коменданта обходиться с пленным российским офицером надлежащим образом, каково с пленными шведами в русском войске обращаются. А уж как расстроен был Петр Алексеевич… «Капитана бомбардирского полка профукали, ироды! Искать! Найти и персонально представить!» Опять же, сказать легче, чем сделать. А язык у фельдмаршала так и чесался поведать государю о вчерашней беседе. «Нет, – твердо решил он. – Пусть Петр Алексеевич сам уверится в том же, в чем и я уверился. Надежнее будет».
Недолго искали немца. В Нарве обнаружился, сучонок. Шереметев с дороги отписал: «По письму твоему о Гуморе, заказ учинен крепкий. Чаю, что ушел в Сыренск или в город. А здесь уйти нельзя. Если ушел к королю, великую пакость учинил; а если в город, опасаться нечего». Как же, нечего! Головин настоял, чтобы военный совет обратился к государю с просьбой покинуть остров Кампергольм. И ведь не ошибся: на следующий же день шведы числом полтораста сделали вылазку на сей островок. Стрельцов человек сорок с полковником Сухаревым вкупе побили да полковника Елчанинова в полон взяли. А коли государь бы там оказался?..
Петр же Алексеевич от предательства лучшего друга пребывал в таком гневе, что Головин лишь подивился мягкости его повеления: всех иноземных офицеров шведской нации из армии изъять, в Москву отправить и против Швеции более не употреблять.
– Кому верить? – царь в гневе так стукнул кулаком по столу, что подпрыгнули давно опорожненные кружки. – Кому верить, Федор, если ближний товарищ предал? Аль не приближать боле никого к себе? Не могу я так!
– Верить тоже с опаской надобно, Петр Алексеевич, – Головин осторожно прощупывал почву: если гнев не помешал государю почуять гнилой душок приближавшейся конфузии, то может получиться убедить его… В чем? В том Головин и под пыткой бы не сознался, но мысль о переустройстве армии бродила уже во многих головах. С таким бардаком не побеждают, а позорятся. – Иной раз и офицер надежен, а толку от него никакого, ибо сам порядку не знает и солдат не обучил. От такого вреда поболе, чем от перебежчика будет.