В ожидании Конца Света
Шрифт:
Так вот, я надела на него белоснежную рубашечку, галстук-бабочку, шорты, белые гольфы, на руки — полосатые, с пластмассовыми, остроумно придуманными подругой коготками, сделанными из узких длинных пуговиц, варежки-лапки. На ножки — мягкие меховые носки-сапожечки, тоже полосатые. На голову мы надели нашу гордость, практически верхнюю половину кота. В вырезанный кружок была видна только Данькина довольная мордочка, на которой косметическим черным карандашом я нарисовала чудные вибриссы. Данька осмотрел себя в зеркало, затем, изогнувшись, точнее извернувшись, посмотрел на свои шортики сзади и ахнул. Глаза тут же наполнились слезами, и, открыв ротик, он хрипло, сдавленно, сквозь душившие его слезы обиды пискнул:
— А… хвостик? Я же говорил тебе — главное, хвостик!
Затем Данька распахнул рот во всю ширь
— Уже несу! Сейчас-сейчас! Не плачь, Данечка! Только не плачь! Мама уже несет!
Неслась я домой гигантскими скачками, пыхтя и подвывая. Неслась с такой скоростью, что встречные люди, собаки и коты шмыгали от меня в разные стороны.
Хвостика дома не было. Вот-вот должна была явиться Комиссия, мой бедный сыночек с красной усатой рожицей в нелепой кошачьей шапке нетерпеливо переминался в раздевалке с лапки на лапку, утирая передними слезы и сопли, а я потеряла хвостик. Такими же гигантскими скачками — в тот миг мне позавидовал бы любой гепард — я кинулась обратно в сад. Влетела в группу и стала перетряхивать ту сумку, в которой принесла костюм. Хвостика не было.
— Где хвостик? — Данька поднимал на меня умоляющие мокрые глаза. — Хвостик? Ты нашла хвостик?
— А хтой-то на лестнице потерял вот это вот чтой-то? — вдруг в группу зашла нянечка тетя Фразина.
— Хвостик! — заорали мы оба, Данька и я.
Но я облегченно, а Данька вопросительно и нервно, добавив:
— А полосочки? Хде полосочки? Мама?!
Тут уже за дело взялась няня, тетя Фразина. Все было решено в течение одной минуты. Она побежала в «умывальную», принесла оттуда зубную пасту, причем выбрала не фруктовую, какую обычно покупают малышам, а белую, и ею мы вдвоем (няня держала хвостик, я наносила полоски) завершили Данькин костюм. Тетя Фразина быстро и аккуратно пришила хвостик к Данькиным шортам. Ребенок сиял.
Родителей на утренник не пустили. Все-таки там же была Комиссия. Но я подглядывала в зал через стеклянную дверь.
Это был праздник Маршака. Чудесный был утренник. Данька, оказывается, был главным героем стихотворения «Усатый-полосатый», а остальные детки просто сидели и слушали. Марта Васильевна, замечательная воспитательница, душа-человек, полненькая, уютная, милая, с детским ласковым голосом, начала:
Жила-была девочка. Как ее звали? Кто звал, Тот и знал. А вы не знаете. Сколько ей было лет? Сколько зим, Столько лет, — Сорока еще нет. А всего четыре года. И был у нее… Кто у нее был?Тут она вдруг из-за ширмы вынесла Даньку. Тот свернулся у нее на руках и лапочкой старательно делал круговые движения у лица, как будто умывался. А Марта Васильевна продолжала:
Серый, Усатый, Весь полосатый. Кто это такой?И почти все дети закричали:
— Это Даниииилка!
Но Марта Васильевна под смех Комиссии возразила:
— Котенок.
После этого, по сюжету, Марта Васильевна уложила котенка спать, а он, как репетировали, лег наоборот — перевернулся. И улегшись по-другому, аккуратно дотянулся и лапкой уложил свой хвостик (наш хвостик!) на подушку.
Хвостик — на подушке, На простынке — ушки. Разве так спят?Вот для чего ребенку так нужен был хвостик. Вот для чего! Данька послушно прыгал, лежал, играл с мячиком, мурлыкал и бегал. Комиссия умилялась. Детскому нашему саду подтвердили категорию, и наша Марта Васильевна была аттестована. За счет моих, между прочим, нервов. И главное — Данькиных. И потом весь город нас поздравлял, потому что праздник Маршака снимало телевидение. И в новостях на секундочку
Мы ведь и переехали всей семьей сюда на край мира, чтобы время длилось дольше, чтобы дни, события, люди не мчались мимо с бешеным свистом и можно было бы рассмотреть все подробно, в мелких деталях. И в связи с этим у меня большие планы на время моей старости. Кстати, я где-то читала, кажется у Сомерсета Моэма, что старость — это очень интересный, спокойный, мудрый и элегантный возраст. Так вот — моя бы воля, я бы села где-нибудь посреди мира на лавочку, скажем, на автобусной остановке, как Форест Гамп, и рассматривала бы, и знакомилась бы, и прислушивалась бы, и подслушивала бы. И выслушивала бы.
Ну а теперь и не знаю даже… Придет ли обычное утро. Придет ли первый автобус на остановку моей мечты. Будут ли петь птицы. Наступит ли утро. Страшно. Тревожно. А вообще, когда в последний раз я просыпалась без этой вечной тревоги, которая заняла часть моей души и стала как бы частью меня насовсем? Когда это началось? Наверное, когда родился Данька.
А раньше… Этот утренний летний свет в бабушкином доме… Казалось тогда, в детстве, что весь мир просыпается с тобой точно в тот же момент, когда ты открываешь глаза, а до этого он крепко спит, как и ты… И ничего в мире до этого не происходило. Все просто ожидало, когда ты проснешься. Сквозь ресницы видишь эту игру узеньких нарядных ленточек через трещины в старинных деревянных ставнях. Я подымаю руку, ловлю ленточку света, перебираю пальцами — свет бегает по моей руке, он прыгает и гладит мою загорелую кожу. Я подставляю ладонь ковшиком, луч усаживается мне на ладонь, он свешивает ножки, он держится обеими прозрачными ручками за край моей ладони, он отдыхает, мы болтаем о важном, о сокровенном. Я рассказываю ему о том, что прочла в Энциклопедии чудес. Родители мне прислали эту книгу как раз несколько дней тому назад. Шепотом рассказываю, чтобы не разбудить младшую сестру. На протяжении нескольких лет в детстве это был мой восхитительный секрет — такая утренняя игра. Я знала, что он, этот луч, ждет, когда я проснусь, чтобы побыстрей просочиться, пробежать по моему лицу, усесться поудобней на мою ладонь и говорить со мной, говорить, говорить. «Обо всем, о своем, о заветном…»
Мы обычно приезжали к бабушке ночью, и я укладывалась в предвкушении встречи с моим, только моим тайным летним собеседником. Чуть позже, когда просыпалась и сестра, дедушка, подставив стремянку, тихонько со двора открывал ставни, и мой дивный друг убегал до следующего утра. Я вскакивала и тоже бежала. Тогда, в детстве, эта анфилада комнат в бабушкином доме казалась длинной, почти бесконечной. Я спешу, я спешу — говорила я бабушке. Потому что впереди было полно дел, еще один счастливый беспечный день: пляж, подруги, игры, книги — целая стопка новых книг, присланных мамой и папой.
Выхожу на веранду, всю залитую солнцем. Так хорошо, приятно шлепают ступни по прохладному полу. На столике яркий душистый компот и бабушкины пирожки. С чашкой, на которой печальный толстенький медвежонок, с моей любимой чашкой в одной руке и пирожком в другой, подхожу к окну, подглядываю из-за занавески. Соседка, веселая Жанна, чистит свежую рыбу и напевает:
— Скажите, девушки, подружке вааашей…
Мне нужно одеваться, хватать нотную папку и бежать на занятия. У бабушки в доме нет инструмента, я хожу заниматься музыкой в быткомбинат. Бабушка заплатила за прокат пианино, и я играю там, в отдельной комнате. Каждый день по часу. С какого-то времени я уже перестаю брать с собой ноты. На вопрос бабушки, почему я оставляю папку с нотами дома, отвечаю, что уже все выучила наизусть. На самом деле причина в другом. Дежурная быткомбината, баба Нора — пышная, ходила вперевалочку, губы красила очень красной помадой, делала себе старомодную прическу валиком надо лбом — отпирает мне кабинетик, где стоит пианино, и тут же просачивается следом за мной. Она усаживается в уголке, вяжет на спицах что-то длинное, цветное, безразмерное и делает мне замечание: