В петле
Шрифт:
В комнате рядом Холли тоже не спала и вспоминала ресницы Вэла, верхние и нижние, особенно нижние, и думала, что бы ей сделать, чтобы Джолли его полюбил. Запах гардении наполнял всю её маленькую комнату, и ей это было приятно.
А Вэл, высунувшись из окна второго этажа Брэйсноз-колледжа, смотрел на квадрат лунного света, не видя его, и видел вместо этого Холли, тоненькую, в белом платье, как она сидела у камина, когда он вошёл в комнату.
Только Джолли в своей комнатке, узкой, как щель, спал, подложив руку под щеку, и ему снилось, что он сидит с Вэлом в одной лодке и они состязаются между собой, а отец кричит с берега: «Второй! Перестань, брось грести, ах, господи!»
II. СОМС РЕШИЛ УДОСТОВЕРИТЬСЯ
Из всех лучезарных фирм, которые украшают своими витринами лондонский Вест-Энд, «Гейвз и Кортегел» казалась Сомсу наиболее «видной» — это слово тогда только что входило в моду. Он никогда не страдал пристрастием своего дяди Суизина к драгоценным камням, а когда Ирэн в 1887 году, покинув его, оставила все безделушки, которые он ей подарил, это навсегда отбило у него охоту к такого рода помещению денег. Но Сомс и теперь знал толк в бриллиантах, и всю неделю до её рождения
…Непрерывные размышления, которым он предавался со времени своего путешествия в кэбе с Джолионом, все больше и больше убеждали его в том, что в его жизни наступил момент величайшей важности и что ему совершенно необходимо предпринять шаги, и на этот раз безошибочные. И рядом с этим сухим и рассудительным соображением о том, что он должен теперь или никогда позаботиться о продлении своего рода, теперь или никогда устроиться, создать семью, взывал тайный голос его чувств, пробудившихся при виде женщины, которая когда-то была его страстно любимой женой, и голос глубокого убеждения, что отказаться от собственной жены было бы преступлением против здравого смысла и благопристойной скрытности Форсайтов.
Запрошенный по делу Уинифрид королевский адвокат Дример (Сомс предпочёл бы Уотербака, но его назначили судьёй, при этом в таких преклонных годах, что невольно напрашивалось подозрение, нет ли здесь какой-то политической интриги) посоветовал прежде всего требовать через суд восстановления в супружеских правах, то есть сказал то, в чём Сомс не сомневался с самого начала. Получив соответствующее постановление суда, они должны будут некоторое время выждать, чтобы посмотреть, будет ли оно выполнено. Если нет, то в глазах закона это будет рассматриваться как действительный уход от жены, и тогда, представив доказательства дурного поведения, можно возбуждать дело о разводе. Все это Сомс и сам прекрасно знал. Это простое разрешение дела сестры приводило его в ещё большее отчаяние по поводу запутанности его собственного положения. Все решительно толкало его к единственному простому выходу — вернуть Ирэн. Если ей это и не совсем по душе, то ведь и ему придётся подавить свои чувства, простить обиду, забыть перенесённые страдания! Он, по крайней мере, никогда не оскорблял её, и он же идёт на такую большую уступку! Он может предложить ей настолько больше того, что у неё есть сейчас! Он готов положить на её имя неотъемлемый капитал. В эти дни он часто рассматривал свою физиономию в зеркале. Он никогда не был павлином, как этот Дарти, не воображал себя покорителем женщин, но у него была известная уверенность в своей внешности — и не без основания, ибо он был хорошо сложен и вполне сохранился, опрятен, здоров, у него был бледный цвет лица, не испорченный пьянством или какими-нибудь другими излишествами. Форсайтский подбородок и сосредоточенное выражение лица являлись в его глазах достоинствами. Насколько он сам мог судить, у него не было ни одной черты, которая могла бы вызывать отвращение.
Мысли и желания, которыми человек живёт изо дня в день, становятся для него естественными, даже если вначале они и казались нелепыми. Если только он сможет дать ей достаточно ощутимое доказательство того, что он решил забыть прошлое и готов делать все от него зависящее, чтобы она была довольна, почему бы ей и не вернуться к нему?
Итак, утром девятого ноября он вошёл к «Гейвзу и Кортегелу» купить бриллиантовую брошь.
— Четыреста двадцать пять фунтов, сэр, это почти даром, сэр, за такую вещь.
Сомс был в решительном настроении, он взял брошь не раздумывая и, спрятав плоский зелёный сафьяновый футляр во внутренний карман, отправился в Полтри. Несколько раз в этот день он открывал футляр, чтобы посмотреть на семь камней, мягко мерцающих в овальном бархатном гнёздышке.
— Если только леди не понравится, сэр, мы с удовольствием обменяем её, в любую минуту. Но на этот счёт можете не беспокоиться, сэр.
Если бы только действительно можно было не беспокоиться! Он сел за работу — единственное испытанное средство успокоить нервы. Пока он был в конторе, принесли каблограмму от агента из Буэнос-Айреса, сообщавшего некоторые подробности и адрес горничной, служившей на пароходе и готовой в случае надобности выступить в качестве свидетельницы. Это словно ещё подхлестнуло Сомса, преисполнив его глубочайшим отвращением к подобному перемыванию грязного белья на людях. А когда он, спустившись в подземку, сел в поезд и развернул вечернюю газету, подробное описание громкого бракоразводного процесса ещё раз подстегнуло его желание восстановить свою супружескую жизнь. Инстинктивное тяготение к семье, появлявшееся у всех истинных Форсайтов, когда у них были заботы или горе, их корпоративный дух, делавший их сильными и крепкими, побудили его отправиться обедать на Парк-Лейн. Он не мог, да и не хотел говорить родителям о своём намерении — он был слишком скрытен и горд, — но мысль, что они, во всяком случае, порадовались бы, если бы узнали, и пожелали бы ему счастья, ободряла его.
Джемс был в мрачном настроении, ибо огонь, зажжённый в нём наглым ультиматумом Крюгера, был быстро погашен сомнительными успехами этого месяца и призывами «Таймса» к новым усилиям. Он не знает, чем это кончится. Сомс старался подбодрить его беспрестанным упоминанием имени Буллера [40] . Но Джемс ничего не мог сказать! Там ещё Колли [41] , но он точно прилип к этой горе, а Ледисмит [42] остаётся незащищённым на голой равнине, и, по-видимому, тут заваривается такая каша… Он считает, что туда нужно послать матросов, это молодцы ребята. Сомс перешёл к другому способу утешения. Вэл написал Уинифрид, что в Оксфорде в день Гая Фокса [43] устраивался маскарад и фейерверк и он так ловко зачернил себе лицо, что его никто не узнал.
40
Буллер Редверс Генри — английский генерал, командующий английскими войсками во время войны с бурами в 1899–1902 гг.
41
Имеется в виду генерал Джордж Колли, командовавший отрядом английских войск, был убит в бою у высоты Маджуба в Трансваале в феврале 1881 г.
42
Ледисмит — город в Южной Африке, осаждённый бурами в начале войны; англичанам потребовалось четыре месяца больших усилий, чтобы принудить буров снять осаду.
43
Согласно установившейся в Англии традиции, 5 ноября устраивается торжественное сожжение на костре чучела Гая Фокса, главы направленного против короля и членов парламента так называемого «Порохового заговора» 1605 г.
— Да, — пробормотал Джемс, — смышлёный мальчишка, — но сейчас же вслед за этим покачал головой и прибавил, что он не знает, что ещё из него выйдет, и, грустно посмотрев на сына, прошептал, что вот у Сомса никогда не было ребёнка. Ему бы так хотелось иметь внука, который бы носил его имя. А теперь — вот как оно получается!
Сомс вздрогнул. Он не ожидал такого вызова на признание в своих самых сокровенных мыслях. А Эмили, которая заметила, как его передёрнуло, сказала:
— Глупости, Джемс, перестань говорить об этом.
Но Джемс, не глядя ни на кого, продолжал бормотать. Вот Роджер, и Николас, и Джолион — у всех у них есть внуки. А Суизин и Тимоти так и не женились. Сам он сделал все, что мог, но теперь его уже скоро не станет. И, словно сообщив что-то глубоко утешительное, он замолчал и принялся есть мозги, подцепляя их вилкой и кусочком хлеба и проглатывая вместе с хлебом.
Сомс простился тотчас же после обеда. Хотя было, в сущности, не холодно, он надел меховое пальто, чтобы защитить себя от приступов нервной дрожи, которая не покидала его целый день. Кроме того, он как-то безотчётно сознавал, что так он выглядит лучше, чем в обыкновенном чёрном пальто. Затем, нащупав возле сердца сафьяновый футляр, он двинулся в путь. Он редко курил, но сейчас, выйдя на улицу, достал папироску и закурил на ходу. Он медленно шёл по Роу к Найтсбриджу, рассчитав время так, чтобы попасть в Челси к четверти десятого. Что она делает вечер за вечером, одна, в этой жалкой дыре? Загадочные существа женщины! Живёшь с ними рядом и ничего о них не знаешь. Что она такого нашла в этом Босини, что он её свёл с ума? Потому что, в конце концов, это же было сумасшествие, все, что она сделала, — форменный приступ сумасшествия, перевернувший все представления о ценности вещей, сломавший и её, и его жизнь! И на мгновение Сомса охватило чувство какой-то экзальтации, он словно превратился в человека из трогательной повести, который, проникшись христианским милосердием, возвращает провинившейся все блага жизни, все прощает, все забывает и становится её добрым гением. Под деревом против казарм Найтсбриджа, где лунный свет ложился яркой белой полосой, он ещё раз вытащил сафьяновый футляр и взглянул на игру камней при свете луны. Да, это бриллианты чистейшей воды! Но когда он захлопнул футляр, резкий звук защёлкнувшейся крышки отдался нервной дрожью в его теле; он зашагал быстрее, засунув руки в перчатках в карманы пальто, почти надеясь, что не застанет её дома. Мысль о том, как она непостижима, снова завладела им. Обедает одна изо дня в день, наряжается в вечерний туалет, словно воображает, что находится в обществе! Играет на рояле — для себя! Около неё нет даже кошки или собаки, насколько он мог заметить. И внезапно ему вспомнилась кобыла, которую он держал в Мейплдерхеме для поездок на станцию. Когда бы он ни вошёл в конюшню, она стояла там одна, полусонная, и всё же она всегда бежала домой быстрее, чем на станцию, словно ей не терпелось поскорее снова очутиться одной в своей конюшне. «Я буду обращаться с нею ласково, — без всякой последовательности подумал он. Буду очень осторожен». И все его стремления и наклонности к семейной жизни, которой насмешливая судьба, казалось, лишила его навеки, ожили в нём с такою силой, что он незаметно для себя остановился, замечтавшись, против вокзала Саут-Кенсингтон. На Кингс-Род какой-то человек вышел, пошатываясь, из трактира, наигрывая на концертино. Секунду Сомс наблюдал, как он бессмысленно топчется на тротуаре под неровные заливистые звуки своей музыки, потом перешёл на другую сторону, чтобы избежать встречи с этим пьяным идиотом. Проведёт ночь в полицейском участке! Бывают же такие ослы! Но человек заметил, что Сомс перешёл от него на другую сторону, и поток благодушной брани понёсся ему вдогонку. «Надеюсь, что его заберут, — злобно подумал Сомс. — Как это можно, чтобы такие негодяи шатались по улицам, когда женщины ходят одни?» Мысль эта возникла у него потому, что впереди шла какая-то женщина. Походка её показалась ему странно знакомой, а когда она свернула за тот угол, к которому он направлялся, сердце его усиленно забилось. Он прибавил шагу, чтобы поскорее дойти до угла и убедиться. Да! Это была Ирэн; он не мог ошибиться, это её походка. Она прошла ещё два поворота, и у последнего угла Сомс увидел, как она завернула в свой подъезд. Чтобы не упустить её, он пробежал эти несколько шагов, взбежал по лестнице и нагнал её у самой двери. Он слышал, как щёлкнул ключ в замке, и остановился около неё как раз в ту минуту, когда она, открыв дверь, обернулась и замерла в удивлении.
— Не пугайтесь, — сказал он, едва переводя дыхание. — Я вас увидел на улице. Разрешите мне зайти на минуту.
Она прижала руку к груди, в лице её не было ни кровинки, глаза расширились от ужаса. Затем, по-видимому овладев собой, она наклонила голову и сказала:
— Хорошо.
Сомс закрыл за собою дверь. Ему тоже нужно было прийти в себя, и, когда она прошла в гостиную, он целую минуту стоял молча, с трудом переводя дыхание, чтобы успокоить биение своего сердца. В эту минуту, которая решала все его будущее, вынуть сафьяновый футляр казалось как-то грубо. Однако у него нет никакого иного предлога, чтобы объяснить свой приход. И это неловкое положение вызвало в нём досаду на всю эту церемонию предлогов и оправданий. Предстояла, сцена, ничего другого быть не может, и надо на это идти.