В плену реальности
Шрифт:
Глава 8
Дрожь собственного тела разбудила Горького. Он нашёл себя валяющимся в кровати на посыпанной сигаретным пеплом простыне. Хотелось пить, но во рту не нашлось ни капельки слюны. Сердце бешено стучало, разнося кровь по истощённому организму. Болела голова, но куда больше беспокоила похмельная лихорадка.
Потратив почти все силы на то, чтобы выбраться из запутавшегося одеяла, Горький поднялся с кровати. Опираясь руками о стены, поплёлся на кухню, сбил несколько стоящих
За окном стояла привычная серость — слегка светлее, чем ночью. День либо заканчивался, либо просыпался следующий. Двадцатичетырёхчасовые отрезки, именуемые сутками, перестали существовать. Горький не знал, сколько прошло дней с того звонка. Время превратилось в нескончаемую цепочку пьянства и сна, пьянства и сна…
На столе валялся разломанный в щепки телефон, на полу — осколки бутылок и посуды, зудели покрывшиеся кровавыми корочками раны на пальцах и костяшках. Всё, что в недавнем времени произошло на кухне, исчезло из памяти, также как в бутылках исчез алкоголь. Неизвестное количество часов или дней были вычеркнуты из жизни. Но не тот звонок. Будто кто-то отформатировал участок жёсткого диска, но не смог удалить повреждённый файл.
Горький проклинал отца Ксении за то, что тот позвонил. Хантер не должен был знать, что случилось с клиентом в реальной жизни. Хантера это не касается. Он не несёт ответственности за ту смерть.
Мысли охотника крутились по заученному годами маршруту. По негласным правилам хед хантеров — Горький был полностью чист. Но в голову, словно паразиты в корневую систему, лезли слова Тощего: «Ты хантер, потому что сам обожаешь эту игру!», «Чтобы сделал ты, если бы тебя попросили выйти навсегда?».
После нескольких ударов по клавиатуре, ноутбук вышел из спящего режима. На экране появилось письмо от Сухова. Горький вспомнил про клятву. Как ни странно, но он был даже рад её видеть. Сейчас клятва казалось хантеру спасательным кругом. Она стала поводом, чтобы снова использовать браслет.
Редкой струйкой люди стекались в затемнённый зал и прижимались к стенам. Многие несли с собой цветы. Электрические подсвечники, довольно правдоподобно имитирующие колыхание огня, играли бликами на мраморном полу. Цокот каблуков был единственным шумом, который осмеливались создавать присутствующие. Он поднимался над головами, отражался от скатов острой крыши и растворялся над антикварной люстрой.
Люди по очереди подходили к гробу, трогали девушку за руку или целовали в лоб. Они приносили в дом скорби слёзы, а забирали с собой — церковный запах.
Отец Ксении сидел у изголовья и рассматривал пришедших. Знакомые лица он воспринимал почти как подарки, но таких было слишком мало. Чем больше приходило незнакомых, тем больше он убеждался, что не знал свою дочь.
Друзья Ксении вели себя отрешённо. Они не общались с родственниками и избегали встреч с родительским взглядом. Отец был бы не прочь поговорить с кем-нибудь из них, но они предпочитали попрощаться и затеряться в темноте дома скорби.
Тень двухметровой фигуры нависла над гробом. Отец
Присутствующие замерли. По толпе прокатились перешёптывания, кто-то показал в него пальцем.
Тощий погладил Ксению по волосам, провёл подушечками пальцев по щеке и коснулся её губ. Он простоял над ней минут пять, пока остальные терпеливо ждали. Наконец, насмотревшись на любимую, Тощий пошёл к выходу.
Отец Ксении и все присутствующие почувствовали непонятное облегчение, словно над нами висела ещё более ужасная новость, но им только что сообщили, что всё позади.
Тощий остановился в трёх метрах от гроба и развернулся. На этот раз бездонные дыры его глаз смотрел на отца. То ли от неожиданности, то ли от тяжести этого взгляда отец вздрогнул. Ему показалось, что на него смотрит не одна пара глаз, а — сотни. И все они будто ждут ответа на какой-то вопрос.
— Что? — выдавил из себя отец Ксении.
— Где он живёт? — спросил Тощий.
Лязгнула дверь подъезда, и Горький оказался на улице. Холодный ветер проник за воротник, а капли дождя осели на лице. После недели, прожитой в четырёх стенах, он почувствовал свежесть и прилив сил, словно усыхающий росток, который вновь тянулся к небу после полива.
Горький прошёл два квартала, прежде чем нашёл такси. Машина стояла недалеко от дома реабилитации, который так яростно защищала та женщина. Дом больше не выглядел обитаемым, его окна и двери были заколочены досками, а путь к крыльцу перекрывала красная оградительная лента.
— Куда едем? — спросил разбуженный хлопком двери водитель.
— В офис корпорации на Ленинградской.
По пути шофёр спросил у Горького про цель поездки и про отношение к игре. Хантер отвечал на вопросы неохотно: «по делам», «не очень», «нет» и «не знаю».
Машина остановилась у сорокаэтажного здания, двери которого почти безостановочно разъезжались в стороны — входили и выходили люди.
— Спасибо, можно без сдачи, — Горький передал купюру и потянулся к ручке двери.
— Секунду, — водитель развернулся и посмотрел мимо Горького в заднее стекло. — Если тот серый седан — не ваша личная охрана, то могу точно сказать, что за вами следят.
Хант машинально дёрнулся, чтобы посмотреть назад, но водитель его остановил:
— Не стоит! Они тянутся за нами прямо с места подбора. Если не хотите, чтобы они знали, что вы знаете о них, то просто выходите из машины и идите по своим делам. Хорошо дня!
Горький хлопнул дверью такси, поднялся по широкой лестнице и, смешавшись с ордой клерков, вошёл в офис. Холл корпорации был тесным и узким и скорее напоминал подъезд многоэтажного дома, чем ресепшен богатейшей в мире компании. Вошедших встречала стена с десятками дверей-тоннелей. Рядом с каждой располагалась информационная стойка.