В подполье можно встретить только крыс

Григоренко Петр Григорьевич

Свободное время некуда было девать. Чтобы его убить, я прямо из школы бежал на виноградник моего квартирного хозяина Степана Ивановича. Шла как раз уборка винограда. Хозяин был доволен моим участием. Но разве такое занятие требовалось? После школьного, просвитянского и комсомольского кипения в Борисовке, жизнь здесь казалась мертвой и ненужной. И я не выдержал. Мне захотелось в Борисовку. И я в одну из суббот конца сентября отправился в путь.

Я торопился, на многих участках бежал. Мне хотелось успеть сегодня же увидеть своих друзей. Встреча была бурно-радостной. Однако, таковой она была недолго. После первых: "Ну, как?", "А что?" "Как занятия?", "Что

нового в ячейке?" - опустился невидимый занавес между мной и ними. То, что они обсуждали, о чем спорили было уже чуждо мне. Это было ихнее, а я уже был чужой. Ушел я домой перед рассветом с тоской на сердце. Я понял, что сюда я уже могу ездить только гостем. Открывая двери, отец сказал: "А я думал, что ты и не зайдешь домой!" Умный и чуткий, он понял мое состояние и некоторое время спустя, как бы продолжая начатый разговор сказал: "Не расстраивайся. Привыкай к новому. Раз уж из утробы выпал, пуповину надо резать"...

Так мы и не уснули до утра. Столь душевного разговора у нас с отцом никогда больше не было, хотя вообще наши отношения были теплыми. Я рассказал отцу обо всем. И об обстановке в школе и о моем положении в комсомольском клубе и о встрече со своими борисовскими друзьями.

– Самое для меня страшное, - сказал я под конец, - это то, что остался я в безлюдном пространстве. Совсем не с кем говорить, один собеседник - Степан Иванович.
– Так он больше про виноград и вино. А я без людей, без дружбы - не могу.

– То и хорошо, что не можешь, - ответил отец.
– Не можешь, так ищи. Будешь хорошо искать - найдешь.

Но пока что друзья не находились. В Бердянске, когда я возвратился, обрадовался мне только Степан Иванович. Я вел с ним длительные разговоры. Как-то высказал свое желание попасть на производство, "повариться в рабочем котле".

– Да в том котле пьянству только обучиться можно, - произнес он. Однако просьбу мою не забыл, и однажды сказал:

– Мог бы я, пожалуй, тебя пристроить, но как же со школой?

– А я стану ходить во вторую смену, - сказал я.

Через несколько дней я уже был в "пролетарском котле" - начал работать подручным слесаря в депо паровозов станции Бердянск. Но со второй сменой в школе ничего не вышло. Я не успевал на начало занятий и было как-то неудобно перед учителями, и хотелось ходить в комсомольский клуб. Теперь я думал, явлюсь туда уже как равноправный. Ведь я уже "варюсь". Но меня встретили еще враждебнее: "Примазывается к рабочему классу. Хочет подкраситься под пролетария".

Пропала охота появляться и в комсомольском клубе. Надо было что-то делать.

И я поехал в Донбасс, в могучий пролетарский центр. Вот там действительно котел. Я написал отцу, чтобы он не беспокоился: "Как устроюсь, сам отзовусь".

И вот я подъезжаю к станции Сталинo, ныне Донецк. Разговаривая с соседями по вагону, узнаю: в городе страшная безработица, толпы бездомных голодных и полуголодных людей наполняют Сталинo, Макеевку и шахтерские поселки. Тоскливо у меня на сердце. Но вот кто-то, видя в сколь мрачное настроение привели меня рассказы о безработице, спрашивает:

– А вы не комсомолец?

– Комсомолец, - отвечаю.

– Ну тогда проще, - сразу несколько голосов.
– Комсомольцев устраивают. Не сразу, конечно, но через некоторое время работу дают. На сердце у меня становится легче, но тут же мысль: "А почему, собственно говоря, я, как комсомолец, должен получать работу вне очереди?"

Прибыли. Узнал как пройти к бирже труда.

Теперь этого барака с обширным двором, обнесенным

высоким плотным деревянным забором, который располагался почти напротив Горного института, уже нет. Давно снесен, а территория застроена. Но я и сейчас въявь вижу огромный двор, заполненный сермяжной и лапотной Россией. Украинцев почти нет. Украина растит хлеб, сады, живность. В этом дворе, среди этой сдвинутой с места России, мне предстояло провести много дней - до самых холодов. Оказалось и для комсомольцев найти работу не так просто. Правда, у меня было то преимущество, что не приходилось ежедневно выстаивать в огромной очереди. Я просто шел к окошку инспектора по молодежи и, поговорив с ним, мог отправляться куда угодно. И я без толку ходил по городу, пытаясь хоть что-то заработать. Денег у меня было очень мало и я ограничивался расходом в 5-7 копеек - фунта полтора хлеба на день и немного овощей.

Время шло, надвигались холода - уснуть во дворе не было уже никакой возможности, тем более, что одет я был по летнему. Пришлось купить на барахолке какую-то рванину. На этом деньги мои и иссякли. Несколько дней голодал. Потом, как говорят на Украине, занял очи у "серка" (собаки) и пошел просить хлеба по дворам. Таким образом хлебная проблема была решена. Но оставалась проблема ночевки. Проще всего было вернуться домой или послать письмо отцу - попросить денег. Но я сам должен был войти в новую жизнь.

Однажды, когда я сидел на "весовой", ожидая, не подвернется ли разгрузка вагонов, подошел паренек - меньше меня ростом, но крепыш, коренастый и видимо старше меня.

– Слушай! У тебя нет чего-нибудь рубануть. Второй день ничего во рту не было. Я только что вернулся с похода по дворам и мой мешок был полон. Я гостеприимно пододвинул его к нему. Он начал жадно есть, и мы разговорились. Я пожаловался, что замерзаю по ночам.

– Да что же ты!
– воскликнул он - прекрасный же ночлег на "Мартыне" (мартеновские печи). Я сказал, что не знаю, где это. Тогда он предложил держаться вместе.

С Сережей дела мои пошли лучше. Разбитной и веселый паренек этот в тот же день сумел занять один из вагонов, прибывших под разгрузку. Это было нелегко. Желающих разгружать больше, чем прибывало вагонов. Все они бросались к прибывающему составу, отталкивая один другого. Нередко доходило до драк.

Сережа лучше меня разбирался в "экономической" политике. Он, как оказалось, дал взятку десятнику и захваченный нами вагон был записан на нас. С тех пор удача сопутствовала нам. Почти ежедневно, даже по два-три в сутки, доставались нам вагоны. Мы приоделись, начали хоть один раз в день посещать столовую и принимать горячую пищу. Спать в трубах под мартеновскими печами тоже было тепло. Правда, грязно. Выходили мы из этих труб утром, как черти, унося на себе всю накопившуюся за сутки мартеновскую пыль. Вот в таком виде я и бежал однажды по утру через заводские железнодорожные пути, к одному из разбросанных по территории завода кранов с горячей водой.

– Эй, хлопче! А почэкай лышэнь!
– услышал я. Оглянулся. Ко мне шел человек выше среднего роста, плотный, коренастый с длинными и толстыми, по-запорожски свисающими, рыжими усами.

Человек приблизился. Теперь обратили на себя внимание глаза, буквально лучившиеся добротой.

– Что же ты такой грязный?
– спросил он.

– А в тому готэли, дэ я жыву, обслуга бастует.

– Дэ ж цэ той готель?

– На мартыне!

– О та ты, бачу, вэсэлый хлопець. А дэ працюеш? Я ответил серьезно. Он продолжал расспрашивать - откуда я.