В поисках единорога
Шрифт:
Два дня спустя, набрав с собой достаточно пищи и пресной воды, флотилия снова тронулась в путь. Курган, или „педрао“, как он называется по-португальски, к тому времени достиг четырех эстадо в высоту, и в завершение каменотес увенчал его плитой с высеченной датой и гербом короля Португалии. А означало это, что все земли, омываемые рекой и ее притоками, принадлежат отныне португальской короне. Чрезмерная, на мой взгляд, дерзость с их стороны, но я воздержался от высказывания подобных соображений моим благодетелям, которые почитай что избавили меня от верной гибели и подарили новую жизнь. Как бы то ни было, склонность к чванству я замечал за ними во многих отношениях — чего стоят одни их длинные, вычурные имена, будто даже распоследний матрос принадлежит бог весть к какому знатному роду. Или вот, например, самая маленькая каравелла у них называлась „Гроза морей“. Причем „Гроза“ эта была такая убогая и дырявая, что частенько поднимался вопрос, не потопить ли ее вовсе, чтобы не задерживала остальных, да только адмирал все никак не решался с ней расстаться.
Незадолго до Рождества Христова сменили курс на восточный — небольшой отрезок пути пролегал в открытом море, которое адмирал окрестил Урочищем Бурь из-за немилосердного шторма, застигшего их здесь по дороге из Португалии. Теперь же нам повезло пересечь Урочище Бурь легко и беспрепятственно. Затем два дня плыли, держась к побережью еще ближе обычного, после чего несколько от него отдалились и повернули на север. Наступило Рождество, и мне даже разрешили сойти вместе со всеми на берег, где состоялась торжественная месса. Дружным хором мы читали молитвы Святой Деве и пели Те Deum Laudamus. Потом, как добрые братья во Христе, разделили трапезу, включавшую мясные блюда, и каждый получил кубок вина. Ночь я вместе со всеми провел на суше, но не сомкнул глаз, размышляя о выпавшей на мою долю удаче и о скором свидании с возлюбленной моей доньей Хосефиной, которая наверняка уже давно считает меня погибшим.
Еще через несколько дней пути мы снова миновали устье большой реки — и снова на берег переправились люди, чтобы запастись водой, пострелять дичи и возвести „педрао“ — курган, подобный предыдущему. Реку эту называли Седьмой, из чего я заключил, что до прибытия в Португалию нужно пройти еще шесть. Тогда я принялся подсчитывать лиги и дни, оставшиеся до окончания путешествия, — получилось куда больше, чем я полагал вначале. А позднее мне разъяснили, почему португальцы в своих картах и путевых журналах дают рекам номера вместо имен: географические названия у них положено согласовывать с королем, который внимательно следит за новыми исследованиями и открытиями. Это и многое другое укрепило меня во мнении, что португальцам свойственны любовь к порядку и скрупулезная точность в делах.
Между тем наше морское путешествие продолжалось. В течение двух месяцев португальцы изучали побережье и составляли карты, за которые ранее помощники капитанов не брались, следуя заведенному у них обычаю — сначала быстро пройти маршрут до конца, а уж по дороге обратно двигаться медленно и вдумчиво. Время от времени группы моряков высаживались набрать воды или поближе рассмотреть какой-нибудь мыс либо долину, и порой они возвращались с захваченными на берегу неграми, которых привозили на „Пресвятую Троицу“, чтобы я с ними поговорил. Но хотя я охотно испробовал все известные мне наречия и словечки различных племен, собеседники совсем меня не понимали, из чего следовало, что языков у чернокожих несравненно больше, чем у белых, населяющих христианские королевства. По окончании допроса негров отвозили обратно на сушу и отпускали невредимыми, разве что малость напуганными. Правда, иной раз, когда среди пленников попадались женщины, матросы развлекались с ними, пока корабли не снимались с якоря, однако перед отходом провожали с прощальными подарками, так что негритянки вроде бы уходили довольные, пусть некоторые и понесли от нежданных гостей.
Постепенно я привык к корабельной жизни и, когда поднимались волны, стойко переносил качку — мне уже не приходилось с утра до ночи исторгать из себя съеденное, как это было поначалу. Кроме того, я подружился кое с кем из солдат и матросов и разговаривал с ними на их языке, там и тут вставляя слова из своего — они ведь довольно похожи, страны-то наши прямо по соседству расположены. И вот мы уже прошли три реки, чьи устья оказались ближе друг к другу, чем у предшествующих, — эти назывались Пятая, Четвертая и Третья, так что мои надежды вспыхивали с новой силой, стоило подумать, как скоро я ступлю на родную землю. День за днем я твердил про себя клятвы отыскать мою донью Хосефину, едва обрету свободу, и никогда больше с нею не расставаться. В моменты уединения или же перед сном я тешился воображаемыми картинами нашей встречи, будь то в солнечных лучах или звездной африканской ночью, думал о нежных поцелуях, которыми нам предстоит обменяться, о долгих беседах, которые мы станем вести в саду мессера Альдо Манучо, описывая друг другу пережитое за долгие годы одиночества и разлуки. Я даже подбирал самые верные слова для подробного изложения моих деяний и злоключений в землях негров, намереваясь умолчать лишь о том, что связано с Гелой, дабы избежать ревности, столь присущей дамам, даже самым покладистым. Обладай дама хоть самым легким на свете характером, прознав о другой, непременно начнет терзаться, и дней десять, если не больше, доброго слова от нее не услышишь. Подобные размышления придавали мне бодрости и немало облегчали тяготы морского путешествия. А там наступила и Страстная неделя, которую мы провели на суше. На обширном пляже, усыпанном мелким песком, мы исповедовались друг перед другом, согласно морскому обычаю, благоговейно выслушали мессу и приняли причастие из рук адмирала. Потом разожгли костры, чтобы наутро посыпать головы пеплом и выполнить назначенное покаяние, что послужило всеобщему нравственному очищению.
Завершив вышеописанные церемонии, мы отчалили, и теперь корабли шли заметно ближе к берегу, чем раньше, и шлюпки сновали туда-сюда, хотя недостатка в питьевой воде мы не испытывали. Насколько я понял, это происходило оттого, что где-то здесь с прошлых экспедиций остались люди, а значит, мы, несомненно, приближались к стране мавров, куда и держали курс. Впрочем, все это были лишь мои собственные соображения, поскольку никто со мной о подобных вещах не заговаривал, да и сам я не решался спрашивать. И матросы и солдаты вели себя крайне осмотрительно, ибо малейший проступок карался на судах жестокой поркой, одна мысль о которой повергала всех в трепет и призывала к благоразумию. Однажды был даже такой случай: на каравелле „Святой Иоанн“ двое матросов подрались и пустили в ход кинжалы. Так адмирал собрал на берегу совет из всех капитанов, нескольких помощников и наиболее уважаемых членов четырех экипажей, устроил настоящий суд по законам военного времени, выявил виноватого (им оказался тот, что легче ранил товарища) и постановил его казнить через повешение на дереве. К вечеру, правда, тело сняли, похоронили честь честью по-христиански и за упокой души помолились.
Ко дню святого Иоанна Крестителя достигли мы реки под названием Вторая. Иначе она еще звалась Негритянской, отличалась необыкновенной шириной и в море впадала не единым потоком, но многими. Четыре из них мы миновали — слишком они были мутные от влекомого течением ила — и выбрали самый большой, где вода была зеленая. Корабли с трудом поднялись по нему вверх и бросили якоря в относительно тихой заводи. На берегу стоял огромный, отменно укрепленный замок, из тех что строятся над морем, настоящая цитадель с белоснежными каменными стенами, под которыми сновали большие и малые лодки. Некоторые тотчас устремились к нам. На веслах сидели чернокожие, но у руля и просто на борту находились среди них и португальцы, из чего я заключил, что в поселении этом ведется оживленная торговля. Судя по подслушанным мною обрывкам разговоров, у негров здесь скупали золото и слоновую кость за соль да пустячные безделушки. Под стенами замка мы провели две недели, шлюпки и плоты без конца подвозили и увозили товары, пока каравеллы не нагрузились как следует. Затем, пополнив запасы воды, мы отчалили. Меня же в том месте на берег не пускали — я должен был оставаться на корабле, хотя по нему мог перемещаться свободно и на палубу выходить, когда мне вздумается.
Вернувшись в море, мы продолжали следовать вдоль побережья, как и прежде, но теперь курсом на запад. Из разговора с одним арбалетчиком по имени Себаштиан ди Сильва, с которым у меня завязались приятельские отношения, я узнал, что поселение с цитаделью, оставленное нами позади, принадлежит очень богатому кастильцу, отрекшемуся от веры Христа. Зовется он нынче Мохамет Лардон и имеет весьма запоминающуюся примету — длинный шрам через всю щеку, ото рта до уха; шрам этот он всегда тщательно прячет под белым покрывалом, составляющим часть головного убора у мавританской знати. Разве можно тут было не заподозрить, что это не кто иной, как тот самый Педро Мартинес из Паленсии, смутьян и бунтарь по кличке Резаный, один из моих арбалетчиков, позже сбежавший со своими приспешниками на поиски золотых копей? Я стал расспрашивать подробно о его наружности, росте, походке, голосе — и каждое слово Себаштиана подтверждало верность моей догадки. Вести о Педро Мартинесе меня напугали. Я-то думал, что он давным-давно мертв, а он живет себе да царит над неграми в своем роскошном дворце, ибо сделался посредником между португальцами и вождями негритянских племен, обитающих выше по реке. Все торговые сделки проходят через его руки, и войско у него что у твоего короля, возглавляемое тремя белыми военачальниками, в которых я по описанию признал арбалетчиков, ушедших вмести с ним. Четыре жены у него в доме, черные и мавританки, и еще двадцать наложниц. Окрестные племена дрожат перед ним из-за жестоких наказаний, ожидающих того, кто посмеет проворачивать свои делишки без его ведома.
На суше ландшафт постепенно менялся: все реже попадались густые леса, песчаные берега становились все шире, а море — тише и спокойнее. Еще около месяца мы двигались на восток, затем береговая линия снова потянулась на север, и по меньшей мере каждые шесть-семь дней корабли задерживались, чтобы принять какие-то бочки и тюки, доставляемые с суши. Привозили их чернокожие исполины, весьма щедро одаренные природой в смысле мужского достояния, над чем матросы и стрелки глумились на все лады — впрочем, насмешки их носили явный оттенок зависти. Когда полученный груз исчезал в трюмах, каравеллы вновь поднимали паруса.
В августе с похвальным благочестием отметили Вознесение Богородицы. Дважды встречались нам другие португальские корабли, направлявшиеся туда, откуда мы возвращались. Команды махали друг другу флагами, обменивались новостями, один раз „Пресвятая Троица“ даже остановилась, чтобы взять на борт несколько бочек солонины и еще кое-какую провизию. А незадолго до святого Михаила, в пятницу, достигли и реки Первой — последней большой реки на пути к Португалии. Возле нее была совершена высадка, однако курган там уже стоял, возведенный мореплавателями, побывавшими здесь ранее. Нашей целью являлось лишь перевезти очередной груз и оставить на суше нескольких членов команды — бедолаги подцепили лихорадку еще на Негритянской реке, где в изобилии водились особо опасные комары и слепни, порядком всех донимавшие. Больных беспрестанно рвало, и один из них в конце концов умер от истощения.