В полдень за ней придут
Шрифт:
Она стояла посреди комнаты, опустив руки, и смотрела на Штейнбока. Он прошел к единственному здесь стулу, осторожно сел, подтянув брюки, и сказал:
— Мое имя Йонатан Штейнбок, а ваше?
Она странно хихикнула, будто услышала непристойность, и произнесла высоким дискантом, совершенно не похожим ни на бас профессора, ни на мягкое сопрано Алисы, ни, скорее всего, на голос самой Эндрю Пенроуз, которого Штейнбок не слышал прежде, но представлял все-таки совсем иным:
— Ну, Тед меня зовут. Тедди.
— Тедди, — повторил доктор. — Тебе… тебе сколько лет?
— На прошлую пасху исполнилось десять, — она сделала несколько шагов назад и опустилась на кровать.
Час от часу не легче. Десятилетний мальчишка, наверняка гиперактивный, судя по тому, что он тут вытворял несколько минут назад, и, скорее всего, абсолютно непредсказуемый и своевольный — попробуй такому что-то объяснить или что-то у него узнать. Да и не имел Штейнбок никогда дел с десятилетними мальчишками с тех пор, как сам таким был, о чем сейчас мало что помнил, разве только, как с Джеком Саранго подкараулил однажды старую Марию Вальдец и так ее напугал своими воплями (а чего она их от своего дома гнала, когда они… что же они делали… он не помнил, но погнала она их крепко), что бедная женщина бежала по переулку, будто за ней гнались сто негров с ножами, негров, а не афроамериканцев, в дни его детства еще не поднялась эта безумная волна политкорректности, а если и поднялась уже, то мальчишки о ней и слыхом не слыхивали.
— А фамилия? — спросил Штейнбок. — Откуда ты родом?
— Фамилия? Диккенс.
Вот как. Лиддел. Бернал. Диккенс. Не Шварценмюллер какой-нибудь. Девушка, ставшая литературной героиней. Профессор, ставший символом пацифизма. Писатель, ставший классиком английской литературы. Что-то в этом было, какая-то система и, подумав, он мог бы, наверно, назвать хотя бы приблизительно, кем будет следующий… Не мог, у него не было времени над этим думать.
— Тед Диккенс, — повторил Штейнбок. — Отец твой случайно не писатель?
Почему отец? Почему не дядя? Почему он вообще задал этот вопрос? Если майор смотрел этот диалог (конечно, смотрел, какие могли быть сомнения?), он наверняка спрашивал себя, не глупо ли поступил, разрешив доктору потратить девять часов по собственному усмотрению.
— Писатель? — повторила… повторил… да, это был мальчишка, теперь Штейнбок видел. Это был мальчишка, несмотря на платье и на то, что было под платьем, вряд ли там за несколько минут могло что-то вырасти, и, черт возьми, неужели это странное обстоятельство нисколько Теда Диккенса не волновало, Йонатан в его возрасте так сильно интересовался кое-какими особенностями строения тела соседских девчонок, что, если бы вдруг у меня самого… Нет, при расстройстве множественной личности совершенно другие реакции, не нужно забывать об этом, доктор и не забывал, он всего лишь не успевал вовремя реагировать. Плохо. Для психиатра — плохо…
— А вообще-то да, — сказал мальчишка и принялся обеими руками подбрасывать и ловить что-то невидимое, камешек или мячик, перебрасывая с ладони на ладонь. — Вообще-то предок действительно… Пишет и пишет. Я так быстро не могу. Он мне вчера ка-ак дал по рукам, говорит, если ты будешь писать с такими ошибками, то… Вот, сэр, посмотрите, синяк какой.
Тед (Штейнбок должен был называть ее Тедом!) протянул правую руку тыльной стороной ладони вверх, и доктор действительно увидел темный кровоподтек, будто от резкого удара… скажем, тяжелой линейкой или чем там били непослушных детей в Англии первой половины девятнадцатого века?
Штейнбок мог поклясться, что, когда он вошел в комнату, кровоподтека на руке не было.
— Да, — сочувственно сказал он. — Болит?
— Уже нет, — произнес мальчишка с некоторым сожалением. — А ты кто, Йонатан? Тебя ко мне предок приставил? Вместо Джека?
— Джек — это…
— Подлая тварь! — воскликнул Тед. — Дворецкий. Дрянь. Шпион.
Дворецкий, ну конечно. Мальчишка наверняка был родом не из бедных кварталов. А может, действительно, сын Чарлза Диккенса, вот ведь сам говорит, что отец пишет много и быстро.
"Зачем он мне, — думал Штейнбок, — будь он хоть сыном великого писателя или даже самим великим писателем? Мне нужно, чтобы он ушел туда, откуда явился. Мне нужно, чтобы мальчишка ушел, и чтобы вернулась"…
Эндрю Пенроуз, с которой так жаждал пообщаться майор Бржестовски?
"Плевал я на Пенроуз, мне нужна Алиса Лидделл, девушка, которая… которую"…
Стоп, сказал себе Штейнбок. Стоп. Стоп. Не забудь — в твоем распоряжении девять часов. Нет, уже восемь с половиной. Как у Феллини.
— Тебе, наверно, хочется поиграть с ребятами, — сказал он, провоцируя в сознании Теда кризис, с которым мальчишке наверняка будет трудно справиться, и, возможно, этого окажется достаточно для того, чтобы он ушел. — И ты, наверно, очень недоволен тем, что тебя посадили в эту камеру, как малолетнего преступника.
— Не знаю… — протянул он, оглядываясь, будто впервые увидел, где находится. Руками он продолжал делать пассы, ловя и подбрасывая невидимые мячики. — Хочу, конечно. И еще хочу подложить Алисе ба-а-альшую свинью. Эта девчонка…
— Алисе? — насторожился доктор. — Ты имеешь в виду Алису Лидделл?
— Может, и Лидделл, — пожал плечами Тед. — Никогда не интересовался, какая фамилия у этой дуры.
= Ну-ну! — воскликнул Штейнбок, ощутив мгновенный укол неприязни, и почувствовал всю ее бессмысленность: Господи, разве и Тед, и Алиса, и еще Бернал, не говоря об Эндрю Пенроуз, не были на самом деле одним созданием, одним Божьим творением, и если доктор испытывал неприязнь к любому из них, разве это не обозначало его отношение ко всем сразу?
— Послушай, — сказал он, — ты в каком году родился?
— Не знаю, — буркнул мальчишка и перестал подбрасывать мячики или что там представлялось его воображению. Сложил руки на коленях, вцепившись пальцами в материал платья (совсем, как недавно — профессор Бернал!) и не видя в этом жесте ровно ничего для себя странного, уставился на Штейнбока своим пристальным, но, в общем, ничего не выражавшим, взглядом, и сказал: — А чего вы ко мне пристали, мистер? Спрашиваете и спрашиваете.
— Я просто…