В преддверии бури
Шрифт:
На этом, правда, хорошие известия заканчивались и начинались плохие.
Насколько я знала, древние имперцы были весьма изобретательны в вопросах смертной казни для врагов, шпионов или просто преступников. Но если в глубине Империи казнь, пусть даже показательно жестокая, вроде поджаривания на решётке или четвертования, преследовала главной целью именно умерщвление, то для страдающих от скуки башенных гарнизонов она была чуть ли не единственным способом разнообразить унылый быт, а потому отличалась продолжительностью, позволяющей сполна насладиться мучениями жертвы. К тому же, сказывался и недостаток врагов — огненноглазые эйо не особо стремились на человеческие земли, предпочитая спокойно отсиживаться за Пределом, а потому любой пойманный враг, чтоб развлечь скучающих солдат, должен был мучиться
Любимейшей из казней в гарнизонах было замуровывание заживо, но пленник, сходящий с ума от безысходности в крошечной каморке, из которой нет выхода, умирал слишком скучно — и это неизменно расстраивало уставших от однообразия каждодневной службы солдат. История умалчивает, кому именно принадлежала мысль дать замурованному надежду вместо отчаяния, но в результате казнь усовершенствовали, да так, что теперь за страданиями обречённого пленника можно было наблюдать бесконечно долго — несчастного сбрасывали в подземную каверну, единственным выходом из которой был длинный вертикальный лаз, подобный тому, в который я угодила. Через этот же лаз пленнику спускали еду — ровно столько, чтоб не сдох от голода. И наслаждались, как страдалец, весь переломанный после падения, но живой, в кромешной темноте пытался выбраться из своего узилища; говорят, были и такие ловкачи, что умудрялись подняться по лазу обратно, к самому верху — и там, разумеется, их встречала ощетинившаяся острыми пиками, надёжно закрытая решётка и радостное улюлюканье солдат.
Вот в такую каверну я, похоже, и угодила.
Стараясь двигаться плавно, чтоб не причинять себе дополнительной боли, я снова легла на холодный пол, и замерла, превратившись в слух. Где-то совсем рядом назойливо и ритмично стучали по камням капли воды — кап-кап-кап — и каждая из них, разбиваясь о твёрдую поверхность, отзывалась в израненной голове пульсирующей болью. Подтягиваясь одними руками, чтоб не тревожить колени, я поползла в сторону звука и почти сразу наткнулась на небольшую лужицу, до краёв наполненную ледяной водой. Набрала полные ладони и умылась, постанывая от наслаждения. Набрала ещё — и жадно, торопливыми, большими глотками выпила.
Холодная влага, разлившись внутри, придала сил, мысли — мутные, неповоротливые, бессвязные, — слегка упорядочились
Итак, что мы имеем? Я жива, и это хорошо. На голове рана, серьёзно повреждены колени — это плохо, но не смертельно, хоть, на мой взгляд, для испытания раны ощущались уж слишком реальными. Я сбежала от опасного чудовища, но провалилась в древнюю тюрьму, куда отправляли на медленную и мучительную смерть, и единственный явный выход из неё — там же, где и вход, но сконструирован он так, чтоб выходом только казаться.
«Надо осмотреться», — решила я.
Едва заметный жест рукой — и передо мной засветился тёплым пламенем небольшой шар, бросая отблески на мокрые стены.
«Пять шагов. Всего пять шагов в ширину и шесть в длину», — прикинула я и подняла голову, в сомнении разглядывая уходящий вверх лаз — нет, никак через него не вылезти; даже сумей я допрыгнуть — всё равно не смогу зацепиться, края лаза гладкие, будто отполированные. Тут уж даже не важно, есть наверху решётка или нет.
На краю сознания мелькнула мысль — что-то о воде и её потоке, — и тут же умчалась, скрылась под ворохом других размышлений. Я пыталась поймать её, но она, будто решив поиграть в догонялки, ускользала, прячась в огненных складках головной боли. Обозлившись на такое, я с силой ударила ладонью по лужице, расплёскивая воду; тонкий ручеёк плеснул на камни, стёк в крошечный жёлоб, почти незаметный в неверном свете шара, и весело побежал к стене. Я недоуменно проследила за ним, ожидая, что он вот-вот остановится в углублении; но ручеёк, журча струями, добрался до стены, упёрся в неё — и пропал, просочился в мельчайшие невидимые ходы в толще камня.
— Ну конечно! — вслух воскликнула я и хотела уж хлопнуть досадливо ладонью по лбу, но вовремя сдержалась. Не может быть так, чтоб вода просто капала и оставалась в пещере, никуда не уходя — за века и тысячелетия она, несомненно, проточила себе немало выходов, и надобно лишь понять, подойдёт ли хоть один для меня. Я вновь опустила руку в воду, на этот раз спокойно, стараясь не тревожить стихию. Потянулась мысленно к струям воды, сосредоточилась, сливаясь с ними.
«Покажи…»
Струи зашелестели, забурлили, плеснули вокруг хрустальным фонтаном и побежали в разные стороны, стремясь разом указать на каждую щель, что служила для них путём. Потоки, что уходили вниз, я отпустила почти сразу, а вот то, что показывал ручеёк, упорно стремящийся к стене, меня заинтересовало чрезвычайно. Сквозь узкие щели он просачивался в толщу монолитного камня и изливался в широкую извилистую расселину, слишком большую, чтоб сохранить неделимость потока. Вернее, широкой она была лишь для воды, для человека — едва протиснуться. Я не могла разглядеть, куда выходит этот шкурник — вода не доходила до его конца, стекая по пути в малые щели, уходя глубже в землю — но выбор, исследовать ли его или нет, был очевиден. Я подползла к стене, положила ладони на холодный камень и сосредоточилась. Некогда крепкая порода, подмытая водой, пребывающая в постоянной влажности, уже потеряла часть своей прочности. Рукой её, конечно, не пробьёшь, да и инструментами, если б они были, пришлось бы работать долго и нудно. Но зачем мне инструменты?
Волевым усилием я выгнала из головы все тревожные мысли и соединилась с камнем, почувствовала, как по мне, не по нему, долгими столетиями бежит вода, разрушая целостность, ощутила малые частицы, что всё ещё удерживают меж собой куски породы, проникла в трещины, изучая, где подковырнуть, а где и отломать. Послышался шорох, будто кто-то невидимый взялся кучу песка пересыпать из одного места в другое, он нарастал и нарастал, затем к нему добавился стук камней, пока совсем крошечных; ещё немного — и по каменному полу застучали булыжники покрупнее. Что-то тяжёлое с грохотом ткнулось мне в бок, оцарапав острыми гранями, и откатилось в сторону, глухо громыхая — не отвлекаться, иначе всё будет насмарку. Сознание от напряжения вновь затуманилось, мысли спутывались, но из последних сил я всё-таки удерживала контроль над стихией.
В какой-то момент шум осыпающегося камня, гулкой каверной превращённый в разъярённый грохот, стал нестерпим. Не выдержав, я зажала ладонями уши и скорчилась на полу, то теряя нить происходящего, то вновь всплывая на поверхность мутного сознания. Свет почти потухшего шара был едва различим в облаке поднятой пыли — а может, мне эта пыль только чудилась, и стена осталась там же, где и была?
Я уже готова была поверить, что мне не удалось развалить преграду, что это всего лишь видения, какие, говорят, весьма скоро появляются у замурованных в одиночестве узников, но тут в нос ударил запах затхлости, да такой крепкий, что ясно было — он мог вырваться лишь из открытого мной шкурника, не имевшего раньше почти никакого сообщения с каверной. В затихающем грохоте послышался свист, потянуло сквозняком — застоялый воздух нашёл себе выход через лаз в потолке, его дуновение зашевелило волосы и холодом прошлось по мокрой коже.
Ф-фух! Я вытерла пот со лба, оперлась на пол, чувствуя, как трясутся руки, подтянулась, продвигая себя к образовавшемуся проёму, заглянула в сырую, затхлую темноту — огонь послушно выхватил из неё острые выступы стен, пиками торчащие в и без того узком пространстве.
«А ежели впереди тупик? Или где-то там, куда не дотягивается свет, будет сужение?» — тихо прошептал незаметно подкравшийся страх и сдавил горло своими крепкими клешнями.
— Или туда, или наверх, к монстру, — вслух напомнила я себе, и страх, поколебавшись немного, разжал хватку — неизвестность шкуродёра показалась ему менее опасной, чем вполне реальное чудище, что ждало на поверхности.
Выдохнув, я полезла в трещину.
Время замедлилось, стало тягучим и густым, будто кисель. В колеблющемся свете плывущего передо мной огненного шара я продиралась вперёд, стараясь не задевать острые выступы и пыхтя от усердия. То и дело из темноты появлялись многочисленные повороты и изгибы, плавные и резкие, местами стены раздавались вширь и ввысь, и, если бы я могла хоть как-то опереться на ноги — смогла бы даже идти по шкурнику, немного пригнувшись; но за каждым таким расширением следовало сужение — не раз и не два мне удавалось протиснуться меж стенами и не застрять лишь чудом, оставляя на камнях лоскуты и без того изодранной туники.