В пьянящей тишине
Шрифт:
С робостью воробышков и осторожностью мышат маленькие омохитхи приближались к сердцу острова, а значит, к маяку. В первые дни они не отваживались даже отойти от берега. Их присутствие заставляло нас чувствовать себя животными, выставленными напоказ в зоопарке. Сотни глаз цвета зелёного яблока следили за нами часами, не пропуская ни одного, даже самого незначительного нашего движения. Мы не знали точно, как нам следовало себя вести. Особенно трудно приходилось Каффу. Теперь, когда противник был таким безобидным, он не знал, какую позицию ему следует занять. Его недоумение в точности отражало обуревавшие его противоречия. Угрызения совести заставляли его не давать воли упрямству.
Он превратился в какого-то человекоподобного паука и покидал маяк только рано утром. Через пару часов появлялись первые ребятишки, всегда исполненные любопытства. Кафф делал вид, что не
Кафф был из тех людей, которые распространяют вокруг себя крепкий запах своего тела, — я отнюдь не хочу сказать, что от него воняло, просто это являлось его особенностью, — и сейчас вся комната пропиталась характерным для него духом. Ни одному европейскому носу не дано было установить происхождение сего аромата. Чтобы избежать воображаемой опасности, он закрывал бронированные ставни на балконе, и его комната погружалась в темноту. Однажды я решил зайти туда и обнаружил его скорее благодаря обонянию, чем зрению. Тень возникла около одной из бойниц: он наблюдал за плавучим детским садом, в который превратился наш остров. Солнечный свет проникал через узкую горизонтальную щель, рисуя на его лице, на уровне глаз, подобие карнавальной маски. Комната из спальни превратилась в логово зверя.
— Это дети, Кафф, только дети. Дети не убивают, они просто играют, — начал я разговор, протискиваясь через люк. Но он даже не взглянул на меня. Вместо ответа приложил палец к губам, предлагая мне замолчать.
Я тоже постоянно был начеку. Но моя тревога была скорее благотворной. Наши противники были выходцами из другого мира, я их не понимал. Они вели с нами войну, а потом вдруг посылали своих детей на поле сражения. Возможно, они считали нас чем-то вроде сифилиса, который поражает только взрослые особи. Как бы то ни было, не надо иметь большого ума, чтобы обнаружить некую связь между воткнутым в песок ружьём и появлением их детёнышей. Что скрывалось за этим: решение гениальных стратегов или полная безответственность? С другой стороны, если они хотели сообщить нам о своём решении, какими способами они располагали? Пока мы использовали огнестрельное оружие, они всегда противопоставляли ему свои сильные обнажённые тела. Я попросил их о перемирии, оставив на пляже разряженное ружьё, и они ответили, послав к нам безобидные создания. Было ли это выражением извращённой логики или, напротив, гениальной мыслью?
Детёныши очень быстро поняли, что я не причиню им никакого вреда. В последующие дни они смело выбирались на сушу, но до поры до времени держались на почтительном расстоянии. Несмотря на то что я старался казаться серьёзным, мне иногда не удавалось удержаться от улыбки: они разглядывали меня очень пристально, всё смотрели и смотрели. Глаза их были невероятно широко открыты, рты разинуты, словно их заворожил фокусник на ярмарке.
Однажды утром я углубился в лес, чтобы отдохнуть. Меховая шуба служила мне матрасом, толстые штаны не пропускали холода, руки я скрестил на груди, чтобы не замёрзнуть. Но спокойно отдохнуть мне не удалось. Хор голосов где-то поблизости заставил меня открыть глаза.
Их было пятнадцать, а может быть, двадцать. Они висели на ветках на разной высоте от земли, разглядывая меня своими совиными глазами. Я пребывал в том состоянии полусна, который только усиливал ощущение нереальности происходящего. Деревья не были для них привычной средой, поэтому они карабкались по веткам крайне неловко. От этого их крошечные тела казались необыкновенно хрупкими. Стоит мне резко подняться, как они, испугавшись, бросятся врассыпную и могут ушибиться. Я протёр глаза.
— Ну-ка, давайте отсюда, — сказал я, стараясь не повышать голоса. — Идите обратно в воду.
Они не двинулись с места. Я поднялся в полный рост в окружении толпы маленьких соглядатаев. Большинство из них не говорили ни слова и не шевелились. Некоторые тихонько что-то бормотали или хватали стоявшего рядом товарища за плечи, то ли начиная шуточную борьбу, то ли выражая братские чувства; но и эти ни на минуту не сводили с меня глаз. Я не смог удержаться от искушения и потрогал ступни малыша, который был ближе всех ко мне. Он сидел на толстой горизонтальной ветке и болтал ногами. Стоило мне дотронуться до маленькой пятки, как дружный смех разнёсся по лесу.
Очень скоро они совсем перестали меня бояться. Настолько, что даже стали надоедливыми. Куда бы я ни шёл, эти маленькие лысоголовые
По правде говоря, я очень быстро к ним привык. Малышня играла вокруг маяка с раннего утра и до вечера. Единственная предосторожность, которую следовало неуклонно соблюдать, состояла в том, чтобы плотно закрывать входную дверь, иначе они таскали всё, что попало. Проказники заходили внутрь и уносили со склада самые разнообразные предметы: свечи, стаканы, бумагу, трубки, расчёски, топоры и бутылки. Однажды воришка ухитрился даже утащить аккордеон, который был гораздо больше его самого; мне удалось перехватить его, когда он убегал со своим грузом, как муравьишка с огромным зерном. В другой раз в их руках оказалась динамитная шашка. Кто знает, откуда они её только взяли. К моему ужасу, я застал их за игрой, которая напоминала регби: только вместо мяча у них была взрывчатка. Однако не имело смысла обвинять их в воровстве, потому что они даже не подозревали о значении слова „кража“. Если какой-нибудь предмет попадался им на глаза, это было достаточным поводом для того, чтобы его себе присвоить. Когда я громко их ругал, они даже не реагировали, словно говорили: эти вещи здесь, значит, мы можем их просто взять, они же ничьи. Любые попытки воспитать их, используя притворные угрозы или ласки, ни к чему не приводили. И если дверь на склад ещё можно было закрыть, то наши наружные оборонные сооружения спасти не представлялось возможным. Стекляшки, обкатанные волнами, которые мы с Батисом воткнули в щели, привлекали их своим жёлтым, красноватым или зелёным блеском. Малыши их отколупывали, чтобы сделать себе ожерелья. В один злосчастный день они обнаружили, что верёвки и жестянки возле стен представляют собой великолепную игрушку. Озорники таскали их за собой, бегая толпой взад и вперёд: всем известно, что дети подвержены стадному чувству даже больше взрослых. Я тратил половину дня на ремонт наших укреплений. Если мне удавалось застать их за какими-нибудь проказами, то я ревел, как страшный дракон из своей пещеры, но они уже убедились в моей безобидности и в качестве ответа только тянули сами себя за уши двумя пальчиками. Вероятно, у омохитхов этот жест означал то же самое, что у нас показывать нос.
Я начал воспринимать малышей, как некий барометр насилия. Пока они здесь, считал я, омохитхи не нападут на нас. Мне было страшно не столько за себя, сколько за эту ребятню. Я не мог себе представить реакцию Каффа, если какие-нибудь проказники попробовали бы открыть люк, ведущий на его этаж. Самым большим озорником был очень некрасивый заморыш, туловище которого напоминало треугольник. Именно треугольник, потому что у него были очень широкие плечи и удивительно узкие бёдра, гораздо менее развитые, чем у его собратьев, словно природа ещё не решила, каким полом наделить это существо. Его некрасивость подчёркивалась ещё и тем, что он постоянно кривлялся; его рожица летучей мыши ни на минуту не приобретала спокойного выражения. Другие малыши никогда не приближались ко мне поодиночке, они предпочитали выступать сообща. Этот же часто шёл один прямо передо мной. Малыш чеканил шаг, высоко поднимая локти и колени с высокомерием молодого офицера. Я не обращал на него внимания. Задетый моим пренебрежительным отношением, он устраивался прямо возле моего уха и начинал произносить длинные речи. В таких случаях я брал его за плечи и разворачивал на сто восемьдесят градусов. Он удалялся, откуда пришёл, двигаясь, словно заводная игрушка. Но однажды он переборщил.
Как-то вечером я сидел на скале, пытаясь зашить свитер, на котором и так не было живого места. Малышня уже отправилась в свой подводный мир. Остался только Треугольник. Каждое утро он появлялся первым, а каждый вечер уходил самым последним. Малыш стал теребить моё ухо. Я и так был не весьма искусным портным, а тут ещё его пальчики раздражали меня. Неожиданно я почувствовал, что он прижался ко мне всем телом. Его руки обвили мою грудь, а ноги обхватили бёдра. Более того: он принялся сосать мочку моего уха. И, конечно, сразу получил затрещину.